Он никогда не принуждал себя сидеть на нудных собраниях, считая это верхом неприличия. Вообще всяческие «так принято» отвергались с ходу. «Всё, что нудно, — очень вредно», — говорил Дау. Если, скажем, ему не нравился фильм или спектакль, его нельзя было удержать в зале никакими силами, он вставал и уходил.

Какой ажиотаж вызвал приезд в институт Евгения Евтушенко!

– У него есть очень хорошие стихи, читает он их бесподобно, ну, а гражданское мужество Евтушенко вызывает глубочайшее уважение, — сказал Дау после выступления поэта.

И добавил:

– Мы все должны снять шляпы перед этим поэтом!

Дау потирал руки от удовольствия и повторял, что России всегда везло на поэтов, что у нас они никогда не переведутся.

Его поражала способность поэтов находить особые черты характера, подмечать самую суть явления. Как-то речь зашла об ожидании больших перемен в недалёком будущем, на что Дау возразил:

– Обо всём этом Огарёв написал ещё в прошлом веке:

Можно добавить, что слова эти оказались действительно пророческими на все времена.

Мне бы хотелось упомянуть о том, что интерес Дау к литературе не ограничивался одной поэзией. Однажды он наткнулся на дивную строчку у Оскара Уайльда: «В России всё возможно, кроме реформ».

– Нет, но откуда он это узнал? Ведь как в воду глядел! — хохотал Дау.

Читал он из английских классиков чаще всего именно Уайльда, что только подтверждает его любовь к поэзии: проза Уайльда мелодична, её так и хочется читать вслух. Что он и делал.

Он был внимателен и заботлив со своей матерью и часто приезжал к ней в Ленинград. Однажды он спросил у матери:

– Мама, ты счастлива с отцом?

– Как тебе сказать… Мы прожили жизнь тихо, мирно.

– Это я знаю. Я не о том. А любовь, такая чтобы сметала все преграды?

– У тебя книжные понятия о жизни.

– Да, может быть, но… — он смущённо умолк.

Любовь Вениаминовна посмотрела на сына очень внимательно:

– Что ты ещё придумал?

– Да ничего…

– Нет уж, говори, если начал.

– Я подумал, может быть, я дитя тайной любви? Мои чувства к тебе от этого никак не изменились бы.

– Ничего похожего! Ты сын своего отца. И вообще, должна тебе сказать, что муж, дети, работа — это полная жизнь, поверь мне.

– А страсть? Настоящая, сильная страсть?

– Нет, Лев. Такой страсти не было.

– Ни разу в жизни?

– Ни разу в жизни.

– Почему?

– Наверно, не представилось случая.

– Так надо было искать!

Этот разговор Любовь Вениаминовна запомнила слово в слово и впоследствии пересказала его моей маме, с которой была в большой дружбе.

Дау был гостеприимен и, когда к Коре приходили знакомые, чаще всего принимал участие в разговоре. Поговорив с кориной портнихой, он к удивлению своему обнаружил, что она убеждена, будто иностранцев возят в автобусах по городу, чтобы показывать их москвичам.

Её огорчало, что к ним в Бутырки их никогда не привозят.

–– Нет, Муся, их катают в автобусах, чтобы они увидели город, а у вас в Бутырках кроме тюрьмы смотреть нечего.

Однажды в институт приехал писатель Леонид Леонов и попросил, чтобы его проводили в кабинет академика Ландау. Они довольно долго беседовали с глазу на глаз. Ландау вежливо проводил гостя и его обступили сгоравшие от любопытства сотрудники.

– Зачем он приезжал?

– Он хотел узнать, где находится граница между веществом и антивеществом. По его мнению, такая граница существует.

– Что вы ему ответили?

– Я ответил уклончиво.

Много лет у Дау работал шофер Валентин Романович Воробьёв, потом его куда-то перевели, но он часто приезжал в институт, чтобы перекинуться несколькими словами с Львом Давидовичем. Я как-то встретила его на улице, он стал расспрашивать о Дау и под конец сказал:

«Ко мне никто так хорошо не относился, как Лев Давидович. С ним обо всём можно было посоветоваться и просто поговорить. Лёгкий у него характер, таких людей мало».

Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.

– Красавицы встречаются так редко, что по справедливости я бы конечно повысил ей оценку. Пусть приходит.

– Хороша справедливость! — вставила Кора.

До чего же надо было любить физику, чтобы сказать:

– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине это всё-таки правильно.

А иногда раздавалось и такое:

– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!

Или так, вовсе капризно:

– В принципе, это не невозможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что думать об этом не хочу.

Он был начинен какими-то смешинками, стихами, рифмованными строчками, которые и стихами не назовёшь. Например, стоило мне заикнуться, что я еду в Анапу, как он ответствовал:

– Надену я чёрную шляпу, поеду я в город Анапу, там буду лежать на песке, в своей непонятной тоске. В тебе, о морская пучина, погибнет роскошный мужчина, который лежал на песке в своей непонятной тоске.

– Частушки не могут быть «неприличными». Это же фольклор.

И далее следовало что-нибудь на грани приличия:

Однажды Дау сказал жене:

– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь — это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведёт.

Увы, он оказался прав.

У него с моей мамой были бесконечные споры. Мама работала в Институте психологии, она занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребёнком. Но все это говорилось только шутки ради, на самом деле Дау замечательно относился к обеим своим свояченицам, а те его боготворили.

Как-то речь зашла об одном отце семейства, который завёл роман с молодой женщиной. Та родила сына, и он разрывался между двумя семьями, где всё время происходили скандалы.

– Балаган, — махнул рукой Дау. — Такие мужчины меня всегда удивляли.

Другой его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив у мамы некоторое время, возвращался к законной супруге.

– Это гусь, каких поискать! Неужели непонятно, что причины, заставляющие его бежать из дома, остаются неизменными?

Льва Давидовича привёл в восторг ответ семидесятипятилетнего Бернарда Шоу, который на вопрос корреспондента «Как бы вы хотели умереть?» ответил: «От руки ревнивого мужа!».