Улицы и переулки старого города привлекали Алену причудливой кладкой домов, кариатидами, балконами, необычными окнами, литьем решеток. Даже в такую погоду она обращала внимание на посеребренные морозом и снегом решетки ворот и балконов.

Раиса Русакова на холоде становилась особенно нелепой. Она сильно сутулилась и шагала как-то боком, переваливаясь с ноги на ногу. У Алены мерзли колени.

В конце переулка в окружении сугробов пестрела буквами и лицами артистов афишная тумба. Напротив нее возвышался четырехэтажный кирпичный дом с башней. Его фасад и чугунные ворота с вензелем вверху выходили на соседнюю улицу. Выйдя на эту улицу, Алена остановилась.

— Я замерзла, — сказала она.

Раиса прошла по инерции несколько шагов, сутулясь и оглядываясь назад, и тоже остановилась.

— Ты что? Идем.

— Я замерзла. Давай погреемся в подъезде.

Стекла дома морозно поблескивали из глубоких, забитых снегом ниш. Не дожидаясь согласия подруги, Алена обогнула большой сугроб и по расчищенной дорожке вбежала в подъезд, громко хлопнув дверью. Раиса нехотя последовала за ней.

— Ты чего, Ален?

— Постоим здесь, — она помолчала, оглядывая подъезд. — Как ты думаешь, почему Рыба заболела?

— Не знаю.

Алена положила сумку с книгами на высокий подоконник. Батареи тоже были расположены высоко. Алена обняла теплые ребра обеими руками, прижалась к ним щекой.

— Ты чего, Ален? — еще раз спросила Раиса.

— Хорошая подушечка. А ты тоже грейся. Погреемся, потом пойдем.

Мозаичный пол в подъезде повыбили, затоптали, заляпали грязью. Ступени лестницы повыщербились, фигуры фантастических птиц, украшающие опорные столбы, сохранились только на третьем и четвертом этажах. Алена забегала иногда сюда по дороге из школы — потрогать птиц, прикоснуться к мраморным перилам.

«Вот бы обменяться на квартиру в этом доме, — подумала она. — Отбитые фигурки птиц заказать реставраторам. И мозаику восстановить. Всем домом собраться, вымыть грязь, сложить все осколочки». Алена наклонилась, подняла половинку голубой плиточки, выбитой чьим-то ботинком и отброшенной под батарею. «Станут складывать узор, половинки голубой плиточки не хватит, а я достану и скажу: «Вот!»

Алена сняла варежки, одну положила на батарею, другой принялась оттирать плиточку от грязи.

— Зачем это? — спросила Раиса.

— В классики играть, — соврала Алена.

Раиса тоже сняла варежки, положила на батарею. Потом перевернула их, чтобы согрелись с другой стороны, вздохнула.

— Пойдем. У меня руки согрелись. У тебя согрелись?

— Я не поэтому, — ответила Алена. — Ты знаешь, я нарочно сочиняю плохие стихи.

— Как нарочно? Зачем?

— Чтоб смешно было, — сказала Алена и положила подбородок на батарею. — Они же про любовь.

Она помолчала, вздохнула и на вздохе, обреченным голосом, прочитала куда-то вниз, за батарею, где была паутина и где жили пауки…

— «Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих…» Нет, лучше другое, — сказала она. — Вот это… «Три Демона». «Он сидел на скале одиноко, взяв коленками уши в кольцо. И смотрел сам в себя он глубоко, чтобы видеть с изнанки лицо. Его взглядов очкастых обычность, когда смотрит, не видит меня. Если он — равнодушная личность, одиночка я — Демон тогда».

Алена прочитала и посмотрела на Раису. Та не выдержала пристального взгляда, моргнула:

— А почему «Три Демона»?

— Демон на скале Врубеля, картина такая, знаешь? Демон в очках, которому посвящается, — Сережка Жуков. И я — Демон.

— А Сережка Жуков — Демон? — удивленно спросила Раиса.

— Ничего ты не понимаешь, — сказала Алена, махнув рукой, и опять стала смотреть за батарею. «Все дело в том, что я сама виновата, — подумала Алена. — Не в ту тетрадку записывала свои стихи. Все дело в «Бом-бом-альбоме». Или в чем?»

Как и все девчонки, Алена в шестом классе завела толстую тетрадь для стихов и песен, куда наклеивала красавиц с оголенными шеями и красавцев, вырезанных из журналов. По вечерам и на уроках она переписывала из других таких же альбомов звонкие фразы: «Бом-бом, открывается альбом», эпиграфы: «Пока живется, надо жить — две жизни не бывает», «Жизнь — это сцена, а люди — актеры, кто лучше играет, тот лучше живет».

И в седьмом и в восьмом классе Алена часами просиживала над своим «Бом-бом-альбомом», наклеивала глянцевые картинки романтического содержания, разрисовывала заголовки цветными карандашами.

Сюда же Алена записывала свои первые стихи, разрисовывала их и давала переписывать девчонкам как чужие.

Потом на страницы этой тетради хлынула «наука страсти нежной». Таясь от матери и отца, Алена наклеила вырезанную из журнала «Экран» Марину Влади и над ней старательно вывела тушью заголовок: «Значение поцелуев». Затем начертила стрелочки, точно указывающие место и значение каждого поцелуя. Стрелочка, упирающаяся в лоб: «Уважение», в переносицу: «Люблю, ты презираешь», в нос: «Большая насмешка», в губы: «Мы с тобой наедине», в подбородок: «На все согласен». Стрелочки, кочуя из альбома в альбом, иногда получались длиннее или короче, соскальзывали. Презрение перекочевывало с переносицы в левый глаз, где раньше таилась «нежная любовь». Ужасные происходили ошибки. Фотография Марины Влади, исчерченная стрелочками, представляла собой ужасно ошибочное наглядное пособие для девчонок, которые еще не целовались.

И рядом со всем этим Алена записывала свои стихи, посвященные Сережке Жукову. Глупость все это! Надо было записывать в чистой тетради, в такой чистой, как у Беллы Ахмадулиной:

Какая она талантливая, Белла Ахмадулина, плакать хочется.

— Поняла? — спросила Алена.

— Чего?

— Ну что я тебе читала, поняла? У меня много таких стихов, которых ты не знаешь. Которых никто не знает. «Спят стату́и в лунном поцелуе, ночью спят и на исходе дня, стыд свой прикрывают от меня листьями опавшими…» Или вот эти, из того же цикла: «Если б я их живыми увидела, о ком думаю, рыжая я, никогда б я его не обидела при отказе в вопросе тогда».

— Кого живыми увидела? — спросила Раиса.

— Статуи. Я тебе читаю стихи из цикла «Статуи в парке». И в жизни есть люди каменные, как статуи. Полное собрание статуй, каменных стихов, булыжников.

Раиса выслушала, ничего не сказала.

— Поняла? — спросила Алена.

— Нет.

— Знаешь, сколько я билась над строчками «Никогда б я его не обидела при отказе в вопросе тогда». Ужасно глупо, правда? И ударение неправильное в рифму нарочно поставила. Надо «ста́туи», а я нарочно пишу: «Спят стату́и в лунном поцелуе». «Извергнуть уменье из знаний своих» и про «бык моста» — это я все нарочно. Это самое трудное — такие глупости придумывать в стиле изящного маразма.

— Да? — спросила Раиса. — А зачем?

— За огурцами.

— Тебя надо обсудить на бюро. Талант есть, значит, пиши как следует.

— Ну обсудите меня на бюро. Ну ты, вожак, обсуди меня на бюро! Вожак, веди меня!

Раиса посмотрела на Алену исподлобья, потопталась, толкнула плечом дверь.

— Вожак, ты куда?

Алена схватила варежки с батареи, догнала подругу на улице.

— Вожак, веди меня.

Они дошли до угла. Раиса, как обычно, махнула рукой и шагнула боком на проезжую часть.

— До завтра!

— Вожак, веди меня!

Раиса оглянулась, Алена плелась за ней.

— Вожак, веди меня! Вожак, веди меня! — монотонно повторяла она.

У ворот серого блочного дома Раиса остановилась. Алена тоже остановилась. Обе молча смотрели друг на друга. Раиса хмуро, Алена ясно, открыто.

— Я к тебе, ладно? Андрюшу Вознесенского вслух почитаем. Я не могу почему-то домой идти. Чего-то не так, а?

Раиса переложила портфель из руки в руку, посмотрела в сторону.