Немало написано книг о войне. И с каждым годом их становится все больше, и никогда их не будет слишком много.

Мы, мальчишки сорок первого – сорок пятого годов, видели войну иначе, чем взрослые, и поэтому я думаю, что и наши воспоминания так же необходимы, как необходимы воспоминания генералов, адмиралов и маршалов.

В сорок первом мне исполнилось семь лет. Я помню себя таким: в одной руке щит – крышка от большой бабушкиной кастрюли, в другой – острая деревянная сабля. Я начинаю свой дневник от имени семилетнего мальчишки, который вступил в войну не на танке, не на самолете, не на подводной лодке, а с крышкой от кастрюли и деревянной саблей. На голове у него была буденовка из газеты с нарисованной звездой.

Перед войной обязательно бывает мир. Мне захотелось вспомнить хотя бы один день мирной жизни из своего детства. И недавно я вспомнил. Это был день моего рождения, пятнадцатое августа. Пришел Шурка Мотин в новых штанах, пришла Катя с голубым бантом. Нарядилась в новое платье моя пятилетняя сестренка Светка, и все мы потихоньку ходили по двору и ожидали, когда мама позовет нас пить ситро за мое здоровье и есть пирожные и конфеты.

Деревянный стол, врытый в землю посередине двора, мама накрыла белой скатертью, поставила вазу со сливами, тарелки, стаканы.

– Прошу всех к столу, – сказала она. Сделала рукой красивый жест и поклонилась, словно Шурка и Катя были очень важными гостями.

Мы уселись вокруг стола, и мама ушла, оставила нас одних, потому что не хотела нам мешать.

По вечерам на стол падала тень от груши, но сейчас было ясное синее утро, и белая скатерть так ослепительно сияла, как будто солнце лежало у нас на столе на тарелке вместе с яблоками. И мы жмурились, ели яблоки и пили ситро большими глотками.

– А почему сливы не растут на акации? – спросила Светка.

И мы все этому тоже удивились: и Шурка Мотин, и Катя, у которой на макушке болтался голубой бант. И тогда я сказал:

– Сейчас будут расти.

Набрал полную горсть слив, подставил к ближней акации табуретку и насадил на колючки все сливы, какие у меня были в руках. И Шурка Мотин, и Катя тоже стали брать из вазы сливы и насаживать их на другие деревья. Когда мама пришла узнать, не нужно ли нам еще чего-нибудь, мой день рождения был в самом разгаре. Мы стояли на табуретках под деревьями, а на акациях вдоль всего забора висели сливы.

– Что это такое? – спросила мама и всплеснула руками.

– Мы сажаем сливы, – радостно объяснила Светка.

Мы посадили все сливы, а потом срывали их по одной и ели. Так закончился мой день рождения. Я думал, это было в мирное время, потому что ярко светило солнце и сливы можно было не только есть, но и играть ими, сажать на колючки акаций, а потом снова срывать. Но оказалось, я ошибаюсь. Семь лет мне исполнилось в августе сорок первого, а война началась в том же году в июне. Выходит, не было в моем детстве ни одного мирного дня, о котором бы я помнил. Когда мы пили ситро, немцы уже второй месяц стреляли по нашим домам и бросали на них бомбы. Просто война к тому времени еще не пришла к нам в город и к нам в дом.

У меня был отец, но я о нем редко вспоминал. Он работал каким-то начальником и жил в другом конце города, на другой улице. Часто он приходил, когда я играл на пустыре за сараями с ребятами, и оставлял бабушке подарки для меня. К каждому подарку он обязательно прикладывал шоколад. Он приносил сразу по пять плиток. Но я не ел их просто так, потому что был избалованный, и бабушка варила мне из шоколада густое, тягучее какао.

Когда началась война, отец долго не приходил и ничего не передавал со своим шофером. Я уже совсем забыл о нем, а он вдруг пришел, на себя не похожий, потому что был в военной форме. Мы как раз стояли с мамой во дворе. Он поздоровался с нами, спросил, как мы живем, а потом, когда им с мамой говорить оказалось не о чем, погладил меня по голове.

– Значит, на фронт? – спросила мама.

– Да. – Он уцепил меня за чуб, потрепал. – Что ж он у вас так оброс?

– Некогда сводить в парикмахерскую, – ответила мама. – Когда уезжаешь?

– Сегодня…

Мне стало стыдно за свою лохматую голову, и я попробовал высвободить ее из-под руки отца. Но рука поймала меня за плечо и притянула к себе.

– Отпусти нас на полчасика, – попросил он.

– Пожалуйста, – грустно сказала мама.

Мне не хотелось с ним идти, но по глазам мамы я понял, что отказываться неудобно. Мы закрыли за собой калитку и остановились.

– Куда двинемся? – спросил отец.

Я не знал. Он тоже не знал.

– В этой стороне, что ли, парикмахерская?

И мы пошли в парикмахерскую. Он хотел меня вести за руку, как маленького, но я нагнулся и взял в ладонь камешек. Тогда он обнял меня за плечо, но мне стало неудобно, я присел, высвободился, и мы пошли рядом.

В парикмахерской не оказалось никого. Толстая тетка сидела на подоконнике и ела яблоко. Отец подтолкнул меня к ней.

– Подстригите, пожалуйста, моего новобранца.

Она бросила огрызок в корзину, усадила меня на стул и засунула за воротник холодную салфетку.

– Наголо?

– Нет, зачем же, – сказал отец, – оставьте ему чубчик.

– Вы же сказали – новобранца.

Отец не отозвался на шутку. Машинка щипалась до слез, я жмурился от боли, а когда открывал глаза, видел в зеркале отца. Он сидел, низко наклонившись над столиком, и рассматривал свою фуражку.

Возвращались молча и так быстро, что я еле успевал за ним. У калитки нас ждала бабушка. Отец попрощался с ней, и, не оглядываясь, зашагал к трамвайной остановке. А мы стояли и смотрели, как он шел, а потом как садился в трамвай. И когда он уехал, бабушка сказала:

– А шоколаду не принес. Кончилось твое шоколадное время.

– Почему?

– На войну уехал твой шоколад.

Во двор вошел милиционер с большим блокнотом. Он сам открыл калитку и спросил у меня:

– Мама дома?

– Нету.

– А кто дома?

– Бабушка.

– Позови.

Я позвал бабушку. Он с ней поздоровался и, показав глазами на сарай, спросил скучным голосом:

– Опять не готово?

Бабушка тоже посмотрела в ту сторону. Около сарая краснели бугры комковатой глины.

– Копаем, – виновато сказала она. – Аркадий начал, да не успел закончить, ушел на фронт.

Аркадий – это бабушкин сын, мамин брат, а нам с сестрой – дядя. При нем тоже приходил милиционер и спрашивал, почему бомбоубежище не готово, но дядя Аркадий был такой, что не боялся никаких милиционеров.

А когда ему принесли повестку, он прочитал ее, пошел в сарай, выбрал лопату, наточил и начал копать. Бабушка выбежала из дому с заплаканными глазами, стала ему мешать, за лопату схватилась, начала причитать, что он себе заранее роет могилу, что это плохая примета. Дядя Аркадий легко поднял ее и отставил в сторону.

Бомбоубежище дядя Аркадий за один день не успел вырыть. Он думал, тут мягкая земля, а оказалось – глина. Она налипала на лопату – не отдерешь. Дядя Аркадий мучился, мучился с этой глиной до вечера и плюнул.

Милиционер прошел через весь двор и заглянул в неглубокую неровную яму. На дне ямы стояла мутная лужа, в которой плавала щепка.

– Для себя не хотите постараться?

Бабушка кивнула огорченно, а потом с надеждой спросила:

– А может, не будет он бомбить?

Милиционер почему-то ужасно разозлился.

– Откуда я знаю? Вам приказано копать – и копайте. А если не выполните приказ…

– Будем, будем копать, выполним, – быстро пообещала бабушка и тяжело вздохнула.

Когда он ушел, я достал в сарае лопату, разыскал в старом ящике напильник и долго точил. Я решил, что буду сам копать, а то милиционер заберет бабушку. С утра до поздней ночи буду копать. Но в этот день мне не удалось долго поработать. Пришла мама, позвала обедать и еще отругала за то, что штаны в глину испачкал.