Мы отъехали не очень далеко, и опять началась воздушная тревога. Машинист остановил поезд, чтоб мы могли попрятаться от самолетов в лесу, но никто не вылез из вагона. Вылезешь, а потом не успеешь сесть. Взорвалась одна бомба, потом другая, все притихли.

– Тут и будет наша железная могила, – прошептала бабушка.

– Как все, так и мы, – ответила мама.

– Господи! – снова не выдержала бабушка.

– Как все, так и мы, – повторила мама.

Поезд снова поехал. Он быстро набрал скорость, и мы помчались подальше от горящего города.

На станции Тресвятской ничего не горело. Тихо… Ветерок… От белого домика через весь двор тянулась веревка, а на ней мотались синие трусы Рядом с другими, пустыми, прищепками сидела птица с длинным раздвоенным хвостом. Она выкрикивала что-то и раскачивалась, балансируя хвостом, чтобы не упасть.

Мы вышли на этой станции. Кроме домика здесь был еще колодец, не деревянный, а из огромной цементной трубы. Взрослая девчонка в белой косынке доставала из колодца воду Она медленно крутила ручку ворота и смотрела не в колодец, а как мы идем мимо.

Дорога была долгая. Станционный домик скрылся из виду, а деревня все не показывалась.

При входе в деревню нам попалась молодая женщина: на голове у нее была фетровая дырявая шляпа, а в руках большой городской ридикюль. Мама сказала, что это Феня-дурочка. Феня стояла, широко расставив ноги, и смотрела на нас. Из-за домов появились мальчишки, один из них свистнул и озорно крикнул:

– Феня, муж приехал, пианину привез!

Она вздрогнула и побежала вдоль улицы, высоко подбрасывая ноги. Мальчишки засмеялись. Они еще ничего не знали, не видели, как горит город, они здесь играли в разные игры, как до войны. На нас мальчишки смотрели с любопытством.

Мама договорилась заранее с родственниками, чтоб они нас приютили, но сейчас она тревожилась: как-то нас примут? Дело в том, что у нас со Светкой у каждого свой отец. Только у меня городской, а у нее деревенский.

Мой приносил шоколад, а ее привозил картошку. Он, как дядя Аркадий, шофером работал. Я своего-то отца не очень признавал, а Светкиного и подавно. Один раз он привез картошку, а я как раз в это время на своем новеньком трехколесном велосипеде по двору катался. Бабушка ему открыла ворота, чтоб он въехал во двор, и отошла в сторону. Я тоже, чтоб не мешаться, поставил велосипед около ступенек, а сам на ступеньки взобрался и смотрю. Он из кабины высунулся и спрашивает:

– Здорово! Как живешь? Откуда у тебя машина?

– Отец мой подарил,

– Ах так! – сказал он и наехал передними колесами на велосипед, чуть угол крыльца не своротил. И еще задними колесами по нему проехался, смял совсем.

– Ты что? А? – испуганно крикнула бабушка.

– Не шуми, мамаша, я ему куплю новый.

А купил, между прочим, только ботинки в школу ходить и кулек пряников. Нужны мне очень были его пряники. Я один раз от одного откусил и то только потому, что мама заставила.

Светкиного отца на фронт еще раньше, чем дядю Аркадия, взяли. Он уехал, а родственники остались. Бабушка их называла «мешочниками» и, когда они приезжали в город молоко продавать, дальше порога не пускала.

Дом бабушкин, – кого она хочет, того и пускает. Они с мамой один раз из-за этого очень поссорились. Мама хотела родниться с родственниками, а бабушка – нет.

А теперь мы шли и думали: как они нас встретят?

Родственники встретили нас невесело. Самый главный, которого я никогда не видел, Светкин дед, стоял, выпятив вперед черную бороду. Он держал топор в опущенной руке и мрачно поджидал нас. Рубашка у него была расстегнута до самого живота, и он свободной рукой почесывал грудь около маленького желтого крестика, висящего на шее на грязной тесемочке. Его сын Колька держал топор обеими руками за обух и в ожидании, когда мы подойдем, стругал кончик перил на крыльце. Еще на крыльце стояла его дочь Анна с сыном Алешкой.

– Здравствуйте! – сказала мама.

– И без здравствуйте можно, – прохрипел старик и закашлялся. Остальные все промолчали. Старик жестом пригласил нас в дом. На крыльце он повернул ко мне свою бороду и буркнул зло: – Горшок поставь, куда ты его тащишь?

Бабушка тоже поднималась по ступенькам, а потом засуетилась и не пошла в дом, села на крыльце.

– Я что-то устала, здесь пока посижу.

В доме в первой комнате между печкой и дверью стояла длинная лавка. Я сел на нее, но старик толкнул меня в плечо корявой ладонью:

– А ну-ка уйди.

И когда я встал, Колька подхватил лавку и понес на улицу. Назад он вернулся с досками. Старик тоже вышел и тоже вернулся с досками. Не обращая на нас внимания, они стали стучать и строгать. На полу образовалась целая гора щепок.

– Алешка, – позвал старик, – займись делом.

Алешка нехотя начал собирать щепки. Мама подтолкнула меня, чтобы я ему помогал. Я устал после дороги, но не стал сопротивляться. Бабушка остановила меня, шепотом спросила:

– Что они там делают?

– Строят для нас около печки что-то.

– Что?

– Не знаю.

– О господи, дожили! – сказала бабушка.

Когда я вернулся за новой охапкой щепок, Светка уже сидела за столом и ела молоко с хлебом. Алешке надоело таскать мусор, и он тоже взгромоздился на табуретку рядом со Светкой и потребовал себе молока. Пришлось мне одному таскать. А бабушка все сидела на крыльце и вздыхала.

Старик и Колька возились долго. Лишних кроватей у них не нашлось, а доски были, вот они и строили для нас нары около печки. Мама помогала им, когда надо было что-нибудь подержать или подать гвозди. Потом старик сказал:

– Все, готово.

И они с Колькой, забрав топоры и оставшиеся доски, пошли на улицу курить Мы стали устраиваться. Нары мне очень понравились Они были в два яруса, и я сразу полез наверх. Мама подала мне туда чемоданы и узел. Очень удобно получилось: не надо ходить в другую комнату переодеваться – достал рубашку из чемодана и надел.

Одну вещь, дяди Аркадино драповое пальто, мама вечером отнесла нашим родственникам в другую комнату в подарок. Старик за это дал картошки, корчажку молока и большую занавеску, синюю с цветочками. Мы протянули веревку от печки до стены и повесили занавеску. Очень уютно получилось.

Мама и бабушка легли спать на первом этаже, а мы со Светкой устроились на втором. Потом мама сказала нам, чтоб мы спали, и задернула занавеску. Хозяева ходят по кухне, а гостей не видно. Бабушка и мама радовались, что очень незаметно мы устроились, никому не мешаем. Целых четыре человека, а как будто никого нет.

– Как сверчки за печкой попрятались, – сказала бабушка, – хоть начинай по-сверчиному свиристеть.

Сверчки тоже жили с нами на нарах. По вечерам, когда становилось темно, мы слушали их песни. Лежали за занавеской, смотрели в потолок и слушали.

– И когда ж все это кончится? – вздыхала бабушка.

Мама ей не отвечала, но я знал; она тоже думает про хороший день. А пока все дни были плохие, потому что шла война и в деревне появились новые эвакуированные. Они обменивали вещи на молоко и картошку, и глаза у них были печальные.

Среди эвакуированных только одна молодая и очень красивая женщина никогда не унывала. И все ее за это осуждали.

– Клавке хоть бы что, – говорили про нее, – опять патефон завела. – А у нее просто не было вещей для обмена. Она не взяла с собой ничего, кроме патефона, и, когда ей нечего было есть, заводила пластинки. Мама про это узнала и спросила у бабушки:

– Может, позовем ее обедать с нами?

– Как хочешь, – ответила бабушка.

– Эдик, сбегай позови тетю Клаву, – сказала мама.

Я позвал и объяснил, что у нас суп картофельный, она обрадовалась, даже поцеловала меня в щеку, а обедать не пошла.

– Спасибо большое, но я уже пообедала.

Только она неправду сказала, потому что, когда я побежал домой, позади меня раздалась патефонная музыка.