На Кубе он выпивал с Раулем Кастро. Из Польши привез мне роскошный велик. В Монголии страдал печенью. У него был порок сердца и, пардон, хронический геморрой. Ему ничего не стоило сломать ногу, скатываясь с Чегета на надувном матрасе. Вот уж поистине силен был мужик! Везде успел. А все ему казалось, что он чего-то недобрал. Один из лучших в стране художников-реставраторов, он еще собирался на паях с каими-то странными людьми открыть за каким-то хреном казино. Мы с мамой знали, что отцу конец, и старались не перечить. Я вернулся в родительский дом, чтобы быть под рукой, когда придет время. Папа сыну обрадовался и иногда по инерции ставил меня на уши. А я откладывал зеленые стольники ему на хороший гроб.

Умерев, он нанес мне самую тяжкую обиду. Живым он не мог так меня достать.

Наша многолетняя распря привела к тому, что я вырос. Я не изменил своему пути, мне по-прежнему ничуть не близки идеалы отца, но я уже другой. И незадолго до его смерти я, кажется, нашел-таки те необходимые слова, которые могли бы достучаться до глубин его души.

А он меня опередил.

Никто не понимает, отчего я четвертый год не хожу не его могилу. Умная мама, с головой ушедшая в работу и достигшая в ней невиданных высот, не задает мне дурацких вопросов. Она, видимо, чувствует, что сейчас у меня нет ответа. И ждет, что когда я его найду, то сам во всем разберусь.

Но ответа уже не будет.

На днях у меня жена ненадолго легла в больницу, а я дома лез на стенку и керосинил. Уквасившись до серьезного просветления, я неожиданно для себя задрал глаза к лампочке и принялся говорить с духом отца. Я сказал ему все, что должен был сказать. Все, что не успел.

Последние слова были: "Ты же знаешь, па, как я тебя люблю. И я знаю, как ты меня любишь. Прости, что я опоздал".

Он мне не ответил.