Это недалеко, километров пять.

До ручья намного ближе, но я не люблю запаха рыбы.

Котоголов вновь появляется передо мной и вдруг странно улыбается.

Я вижу его острые белые зубы и вдруг представляю, что сейчас он кинется на меня и вцепится в горло.

Хотя сам он и небольшой, размером с нормальную кошку, но зубы у него намного больше, особенно клыки.

Мне становится страшно, но котоголов вдруг что-то нежно воркует, как голубь, и я понимаю: он просто пытается сказать, что мы уже пришли.

Мы действительно пришли - слышно, как плещется ручей, там, внизу, за ближайшим пологим склоном поросшего соснами и густым кустарником холма.

Котоголов опять улыбается и исчезает.

Если бы я был чуть постарше, то меня бы не отправили ловить рыбу, а разбудили и послали на охоту. Или сторожить бочки. Смотреть, чтобы огонь не погас. Караулить огонь - это очень важное задание.

Важнее лишь видеть сны, но сны я и так вижу почти каждую ночь, только вот они от меня не зависят. Они приходят сами, а если их нет, то это значит одно - сегодня большая луна.

Котоголов что-то громко орет, и я быстро спускаюсь к ручью.

Он недовольно смотрит на меня: мол, замешкался!

Я вдруг показываю ему язык, меня так и подмывает взять здоровую гальку и швырнуть ее в эту тварь.

Котоголов выгибает спину и задирает хвост.

У него опять не морда, а лицо, и от этого мне вновь становится не по себе.

Может, они действительно умеют читать мысли?

- Начинай! - говорю я ему.

И вскоре первая рыба летит к моим ногам.

Я понимаю, что Монка хотела мне добра, когда отправила меня сегодня к ручью, но лучше бы я остался там, в поселке, хотя Старшая Мать и сердится, что сегодня я не увидел сон.

Они ведь привыкли, что каждый мой сон - это как рассказ о том, что может произойти. Хотя и не обязательно. Но если внимательно слушать, то можно понять, что надо делать, если, конечно, я рассказываю правду. Иногда ведь бывают такие сны, которые лучше не рассказывать, как, например, тот, где вроде бы были мои мать и отец. Я вообще не должен думать об этом, это запрещено. Я, конечно, знаю, как мы появляемся на свет - время от времени какая-нибудь из женщин беременеет, у нее становится большой живот, а потом она уходит из жилища вместе с одной из матерей света.

Когда же они возвращаются, то мать света несет ребенка. Женщина кормит его, но она уже не считается его матерью. Как никто не считается и его отцом.

Я не знаю, почему так и отчего, да мне и нельзя этого знать.

Я собираю рыбу, которую котоголов выбрасывает на берег.

Ее много, мне приходится срезать еще один прут.

На первом уже шесть больших рыбин, серебристых, с маленькими черными точками на брюхе и большой черной полосой по спине.

У этих рыб тупые хищные морды, и они никогда не попадаются в сети.

Прокусывают и уходят.

Зато котоголовы любят их нежное, чуть сладковатое мясо. Я беру нож и вспарываю одну рыбину.

Котоголов благодарно склабится и вгрызается в кишки. Ему надо передохнуть, он устал, у нас уже два прута с рыбой, еще два - и можно возвращаться.

Мужчины, наверное, уже вернулись из кабаньего урочища.

Если им повезло, то они принесли кабана, и сейчас его шкуру палят на огне, чтобы потом свежевать и готовить.

Часть мяса - коптить, а часть - жарить, прямо сегодня, на большом костре, который специально для этого разожгут у входа в жилище.

Тогда вечером каждый из нас получит по куску, все будут сыты, и начнутся разговоры о карнавале.

А может, кто-то предложит поиграть в биоскоп.

Я люблю играть в биоскоп, хотя моя роль всегда проста: я смотрю.

Ведь я слишком молод для того, чтобы помнить настоящие картины или то, что этим словом называют матери света.

Но к игре в биоскоп надо долго готовиться, а вот говорить о карнавале - для этого ничего не надо, разве что наесться до отвала мяса да поудобнее устроиться у огня.

Карнавала ждут и женщины, и мужчины.

Именно через девять месяцев после карнавала некоторые из женщин уходят рожать, меня тоже родили в самом конце июня, а значит, тогда карнавал был в конце сентября.

Карнавал ведь всегда проходит в конце «желтого лета», пока еще тепло и никому не хочется наступления глубокой и сырой осени, а потом - зимы.

Котоголов доел рыбину и устроился у самой воды, видимо, вздремнуть.

Я тоже растянулся на берегу и начал смотреть в небо.

Солнце прогрело песок, мне стало уютно, как у огня.

Я еще не был ни на одном карнавале. Меня с остальными детьми всегда оставляли в жилище, под присмотром одной из матерей. Сами матери тоже уходили в лес вместе со всеми и возвращались лишь тогда, когда карнавал заканчивался, хотя никто и никогда не говорил, что они делали в то время, когда мужчины и женщины веселились.

Я боюсь матерей света.

Как луны и как котоголовов.

Я не боюсь только Монки, но она самая молодая из всех матерей, и глаза ее еще не стали стальными и безжалостными. И потом - она самая красивая. Хотя об этом даже нельзя думать.

И не потому, что я пока еще не был ни на одном карнавале. Просто матери света созданы для другого. Об этом на уроках в жилище говорит иногда Старшая Мать.

Ведь если все в этом мире создано для чего-то, то для чего-то созданы и все мы. Мужчины - для охоты и для того, чтобы был огонь. Женщины - чтобы управлять мужчинами и рожать от них детей, которые станут ловить рыбу и помогать женщинам по жилищу. А еще женщины и мужчины будут играть в биоскоп и раз в год принимать участие в карнавале, а дети ждать того дня, когда вырастут и тоже смогут пойти на карнавал, ну а матери света…

Только они знают, откуда надо приносить жидкость для бочек, дающую огонь, и только они знают, как делать так, чтобы она горела.

И еще они умеют разговаривать с котоголовами.

И котоголовы их слушают.

Как мой послушал сегодня Монку и повел меня ловить рыбу, хотя это ведь он ловит, а не я.

У меня закрываются глаза, мне вдруг кажется, что сейчас придет сон, и я попробую его поймать.

Ладошкой, как бабочку, присевшую на цветок.

Бабочка вспархивает и улетает, сон поймать проще.

Мне бы очень хотелось увидеть во сне Монку, хотя такой сон я никогда не стану рассказывать Старшей Матери.