Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.

– Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?

Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.

– Если хочешь, бери.

– Я шучу.

– Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.

– Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?

– Как слышишь.

Майа нагнулся.

– Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?

– Возможно, – сказал Дьери.

Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.

– А ну, бери кружки, – крикнул Александр. – Каждому по полной кружке получится.

Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.

– Эй, Пино! – сказал он. – У вас в Безоне ты такого небось не пил.

– С коньяком не сравнишь, – сварливо сказал Пино.

Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.

– Все же непостижимо, – сказал Александр, – почему эти типы не прыгнули.

– Должно быть, побоялись, – сказал Пьерсон, – вообще-то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все-таки страшно.

– Нет, – возразил Майа, – когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.

– Вот бы и спустились, – сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, – разве в такие минуты можно колебаться!

В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки – чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.

– А как поживает твой красавец доктор? – спросил Майа у Дьери. – Как он?

Никто не отозвался.

– Он умер.

– Кто?

– Верно, ведь тебя здесь не было, – сказал Пьерсон.

– Умер?

– Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.

– Где?

– В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.

– Убит! – проговорил Майа.

Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.

– Вы еще не все знаете, – сказал Пьерсон, – а я вечером узнал от санитара подробности.

Александр круто повернулся к нему:

– Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!

– Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, – сказал Пьерсон.

И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.

– Да нет, – сказал он, подражая басовитому голосу Александра, – рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!

Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.

– Ну, ладно, – сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. – Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень-то одетые.

Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:

– Все-таки для семьи неприятно!

– Плевать нам на семьи, аббат! – яростно сказал Майа.

Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.

– Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.

Он круто повернулся.

– Пойду пройдусь перед сном.

Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.

– Ты его обидел, – сказал Александр.

– А ты?

– Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.

Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.

– Э, черт! – сказал он, – Это в нем стародевическое нутро заговорило…

– Ну ладно, хватит.

– Для него это только пикантная история.

– С избытком хватит, – повторил Александр.

Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.

– Давайте ложиться,

– Давайте, – сказал Александр. – Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.

И он с размаху ударил Пино по плечу,

– Идем спать, а, Пиноккио?

– Не люблю, когда мою фамилию коверкают, – надменным тоном сказал Пино.

– Здрасьте пожалуйста! – сказал Александр. – Теперь уж и меня крыть начали.

Он воздел к небу руки.

– Но с чего это, дьявол, вас нынче разобрало!

– Ложимся? – сказал Дьери.

– Ложись и пропади пропадом. Надеюсь, моей помощи тебе не требуется? Или прикажешь постельку постелить?

– Да не психуй ты, – миролюбиво сказал Дьери.

– Черт! – выругался Александр. – Это я-то психую… Я психую?

– Во всяком случае, орешь как резаный.

– Я ору, я?

– Да нет, – сказал Майа, оборачиваясь к Дьери. – Ты же слышишь, он еле шепчет.

Все рассмеялись, и Майа присоединился к общему хохоту. Но, даже смеясь, он чувствовал, что какая-то часть его души безнадежно печальна.

Когда Дьери поднялся, его забинтованная рука выступила белым пятном. Все поднялись вслед за ним.

– Пойду пошатаюсь, – сказал Майа, – что-то спать неохота.

– Только смотри, будь осторожнее, когда вернешься, – сказал Александр. – Пино мы положим на пол в фургоне между двумя нижними койками. Будь осторожен, не наступи ему на голову.

– Да, – сказал Пино, – уж лучше промахнись.

Вслед за Пьерсоном Майа побрел по аллее. Она шла вдоль самой ограды санатория до угла главного здания, а оттуда сразу начинались дюны. Майа видел волнистую линию гребней, ярко-белые при лунном свете склоны дюн, и лишь кое-где выделялись черные пятна – не то кустарник, не то брошенные автомобили. Он добрался до ближайшей дюны, взошел на вершину и сел на песок. Там впереди грузовое судно пылало как факел. Море побагровело. Со своего места Майа не удавалось разглядеть людей, сгрудившихся на корме. Виден был лишь черный силуэт судна, а над ним гребень пламени. Но, напрягши слух, он различил, хоть и с трудом, все тот же стон, так поразивший его недавно. Слабый стон, пронзительный, несмолкаемо протяжный, как жалобы женщины в ночи. На берегу теперь не было ни души. Все спали. А он сидит один на еще теплом песке. Воздух был мягкий, а все тело Майа, все его мышцы приятно расслаблены. Он досыта поел, выпил горячего грога, а теперь вот сидит и курит сигарету. Чувствовал он себя хорошо, ему было уютно в своей собственной шкуре, он радовался жизни. А люди всего в десятке метров отсюда погибали в пламени. Никому до них не было дела. Они медленно сгорали в этой благоухающей теплой ночи. И мир продолжал жить своей жизнью. На всей поверхности земного шара люди продолжали любить и ненавидеть. Безрассудно суетились на отведенной им тоненькой корочке грязи, а шар земной все время уносил, увлекал их в пространство. В этот час в Америке, на всех пляжах Тихого океана раздается девичий смех. А завтра все то же солнце, что позлатило загаром их свежую кожу, заблестит на почерневшем остове судна, то же солнце будет светить, когда кончится этот глупейший фарс. «Эти люди умирают, – подумал Майа, – люди, которых убили другие люди, и тех, других людей, тоже убьют в свою очередь. Какой же в этом смысл? Разве это хоть что-то значит?» Мысли эти не взволновали его, он почувствовал, как в нем нарастает и нарастает глубочайшее изумление.

На обратном пути в санаторий он заметил у дерева какую-то тень, и тень эта шевельнулась. Майа приблизился и разглядел кавалерийские брюки и сапожки.