Сеньор был еще самым знатным человеком в селе, но его редко или никогда не видели, потому что дворянство все более и более отказывалось от жизни в деревне; крестьянин же должен был отбывать барщину за землю, часть которой принадлежала теперь ему, крестьянину. На каждом шагу видел он себя связанным правами и привилегиями этих господ: они и те, кому они покровительствовали — были свободны от всех тягот и податей, пригибавших крестьянина до земли. Почему? За что? И от ненавистнейшей военной службы, для которой крестьянин должен был выставлять своих лучших работников, своих сыновей, которые после долголетней службы с жалованьем в шесть су в день при плохом содержании и немногим лучшем обращении не могли выслужить более как унтер-офицерский чин, между тем как семилетний сын господина, если он обладал громким именем или большими связями, записывался на службу полковником с соответствующими правами.

Если же гражданство и дворянство не имело политической силы, то кто же управлял тогдашней Францией? Мнение, будто бы то, что наблюдалось в нынешней Франции в конце XIX века и то, что называется централизацией — всемогущество центрального управления, несамостоятельность и зависимость всех отдельных общин от этого центрального управления — есть создание революции и наполеоновской империи, не верно. Централизация эта существовала еще во времена старой монархии. Король и совет министров, conseil du roi, были всемогущи: в их ведении были даже иногда очень мелкие мероприятия и дела; от имени короля распоряжались тогда в провинциях королевские интенданты и их уполномоченные, как впоследствии префекты и помощники префектов в департаментах. Дворянские gouverneur de province не имели уже при них настоящей власти, а только одно почетное звание: они вмешивались в мельчайшие подробности, и так как королевское всемогущество их покрывало, то всякая другая инстанция преклонялась перед ними: даже старейшее учреждение, городское общественное устройство, должно было примириться с нарушением своих прав, ибо эти gouverneur de province завладели большей частью судебного управления. Кроме некоторых случаев, когда власть находилась в руках проницательных и благонамеренных правителей, intendant, и была благодетельна, в целом — это было большим злом, потому что инициатива отдельных частей, власть, искусство и даже стремление к самостоятельности были обессилены; все привыкли всего ожидать от правительства, короля, и возлагать на него за все ответственность, а при таком положении настоящее дело делалось поздно или не делалось вовсе.

Большое преимущество государств с народным представительством состоит в том, что гласное и всестороннее обсуждение государственных потребностей выясняет имеющиеся недостатки и этим уже вынуждает подумать об улучшении. Такого народного представительства не было еще в тогдашней Франции. Король был единственным представителем всего народа, и государственные чиновники, сохранившиеся в нескольких провинциях, не имели уже значения и очень односторонне отстаивали выгоды своего округа, но не всей Франции. Мы уже видели, что высший суд и парламенты представляли из себя нечто вроде народного представительства и свое право или свою обязанность вносить, enregistrer, королевские законы в свои списки старались расширить до уровня права veto или право отвергать: и парижское представительное собрание в действительности было первое стройное общество, с пятью палатами; в первой насчитывалось 10 председателей, 25 светских, 12 духовных судей, с сотнями королевских и других адвокатов и бесчисленного количества низших чиновников. Но им недоставало жизненного нерва, связи с народом, популярности: должности были продажные, и здесь, по правде, были опять-таки привилегированные, которые отстаивали свои собственные права и только от случая к случаю права и нужды народа. Мы упоминали, что Людовик XVI сделал роковую ошибку, восстановив эти собрания.

Между тем, как этому государственному собранию недоставало органа, который бы как английский парламент или нынешние народные представительства, находился бы в постоянной связи с реальной жизнью и, постоянно работая, направлял бы дела политические, определяя и разделяя заботы с правительством; таким своеобразным органом, которому недоставало практического знания государственных дел, но который приобретал огромное и роковое значение, была литература. Издавна известны имена трех людей, имевших большое влияние на умы французов, в отрицательном, враждебном существующему порядку духе; но, понятно, их окружало множество единомышленников и последователей: Монтескье, Вольтер и Жан-Жак Руссо. Мы уже знаем их: среди них был советник парламента Монтескье (1689–1755 гг.), который много путешествовал и черпал свои политические идеалы из Англии, самый умеренный, самый практичный, и именно потому его сочинения не так глубоко проникали в народ: его главное сочинение, тонкая сатира «Персидские письма» (1721 г.), рассуждение о причинах возвышения и падения Рима (1734 г.), «Дух законов», Esprit des lois (1749 г.), влияли непосредственно только на высшие слои общества, к которым он сам и принадлежал.

Истинным руководителем умов современной Франции сделался парижанин Вольтер. Человек необыкновенно даровитый, который легко усваивал все, что появлялось в самых разнообразных областях научной деятельности, он обладал своеобразной способностью все передавать ясно, умно, с неумолимой остротой и едкостью. Это был ум критический, отрицательный; эгоист, искавший денег, удобств жизни и славы. Не чистая любовь к правде, а искренняя ненависть к лживости, притеснению, неблагоразумию, к жестокости существующей власти — эти искренние чувства делали его убедительным, точили его стрелы и насыщали тонким ядом неподражаемой французской остроты.

Но настоящим пророком и апостолом нового духа, которого мы смеем уже назвать революционером, был женевец Жан-Жак Руссо, сын ремесленника, плебей, протестант, не смотревший на жизнь с легкостью француза, слабый здоровьем, ни к труду, ни к иной деятельности не подготовленная натура. Он передал свой мечтательный идеализм народу, постоянно чувствовавшему безвыходность своего положения. Настоящих руководителей не было, народ и последовал за этим радикалом и фантазером — против желания. Мы уже упоминали, как выставленный Дижонской академией на соискание премии вопрос — улучшились ли нравы с возрождением наук и искусств — навел его на обманчивый образ человека, первобытное или природное состояние которого он с мнимой убедительностью противопоставил изуродованному образованием человечеству. Руссо восхвалял природу и порицал существующее искусственное государственное и общественное устройство. Самой действенной и опасной идеей этого отшельника была его государственная теория, Contrat social, или государственное условие (1762 г.), книга в которой он с высокомерным пренебрежением к истинной истории создал государство разума, где права, закон, собственность, власть — подчинены прямому произволу соединенной или всенародной воли. Второе, столь же невероятное предположение, что эта соединенная воля всегда верна и честна. Последователей этим идеям нашлось много; удивительная ясность и чистота французского языка обусловила широкое распространение этим идеям в разных кругах; светские и духовные власти совершенно свободно допускали эти рассуждения.

Иногда больше для виду, чем по убеждению, слишком смелая книга сжигалась палачом по приговору духовного суда или слишком задорный литератор исчезал на некоторое время в тюрьме по произволу королевского приказа об аресте, lettres de cachet. Вред литературы был в ее крайне опасном, философски отвлеченном и антирелигиозном характере. Эти незрелые умы, вдали от всякой политической жизни, не умели сдерживать свои мечты и взвешивать возможность их исполнения, обсуждая основные правила и государственные вопросы. Их сочинения полны радикальных идей; они даже намного опередили безумные и ложные теории социалистов девятнадцатого столетия. Так как они отвергали всю историю и находились под влиянием Вольтера, то их нападки устремлялись прежде всего на религию и христианство, и неуважение к религии сделалось господствующей и общей страстью. Они превзошли в этом отношении самого Вольтера, который проповедовал нечто вроде естественной религии, но он останавливался по крайней мере перед понятием о божестве; его точка зрения о деизме восторжествовала в этом просвещенном обществе и быть или казаться атеистом сделалось господствующей модой. Этой моде следовала не оппозиция низших слоев общества против привилегированных, но к несчастью, сами привилегированные: высшее духовенство, высшее дворянство, придворные — все играли скептицизмом, атеизмом и подобными громкими идеями и словами радикальной литературы, как свобода, справедливость, человеческое достоинство, человеческие права. Одним из предметов разговора высшего общества была такая именно философия; даже при лакеях своих они, не стесняясь, говорили о равноправности всех людей, и те из уст своих господ узнавали, что христианская или католическая Церковь есть одно суеверие.