Условия мира были следующие: император отказывался в пользу Французской республики от своих прав на Австрийские Нидерланды; он отказался также от всех прав на те части Италии, которые образовали новую Цизальпийскую республику. В состав ее вошли: Ломбардия, прежнее герцогство Модена и папские владения. Император признал эту республику. Венецианской республикой распорядились без всякой жалости и без всякого уважения к ее правам, как будто из-за нее собственно и ведена была война. Договаривавшиеся государства поделили ее так: все венецианские владения с Далмацией поступили во владение Австрии, а Ионические острова были отданы Франции. Моденского герцога император вознаградил уступкой ему Брейзгау. Конгресс в Раштадте должен был через месяц закрепить мирный договор между Францией и Германской империей. Осуществление конгресса обеспечивалось четырнадцатью тайными статьями договора. Они определяли, что левый берег Рейна должен перейти в собственность Франции; Австрия должна в возмездие за это получить вознаграждение в Германии — архиепископство Зальцбург и часть Баварии. Немецкие князья, которые при этом и при заключении имперского мирного договора лишаются своих владений, должны быть вознаграждены за это в другом месте, а именно в Германии. Особенно замечательна была девятая статья договора, объявлявшая, что республика не намерена возвращать прусскому королю его владений на левом берегу Рейна, и что Франция и Австрия дают друг другу слово, что не допустят Пруссию увеличить каким-либо образом свои владения.
Мир в Кампо-Формио был большим успехом; действительно, это было событие замечательное, если припомнить, что в течение последних четырех лет во Франции господствовало правительство, подобия которому нет в истории человечества. Оно силилось соединить в себе все недостатки охлократии, деспотизма и олигархии и испортить все лучшие силы народа. Это не был успех директории, но исключительно успех гениального генерала и его армии. Политические результаты этого итальянского похода и увенчавшего его мира при Кампо-Формио (17 октября 1797 г.) выказались в том особенном значении, которое приобрели через него армия и ее полководец.
В противоположность этим внешним успехам, внутреннее состояние Франции было очень печально. Новое правление, директория, ознаменовало свое проявление бесстыдными насилиями и грубым хвастовством, добавочными декретами и подлогами при подаче голосов. Последним злоупотреблением этого правительства был драконовский закон, который лишал прав гражданства эмигрантов и их родственников, оставшихся во Франции 300 000 французов, лучшую часть нации. Деятелей новой исполнительной власти выбрали из посредственной якобинской партии. Карно, посаженный на место Сиэйса, когда тот отказался, был единственный человек со значением, но не более, как отличный второстепенный деятель, исполнитель, но не руководитель и не государственный ум. Так как эти люди распределяли государственные должности, то большая часть плутов, воров и неспособных лиц, занимавших эти места во времена конвента, остались на них и теперь или получили их вновь; с кровопийцами последних трех лет поступили также очень мягкосердечно. Впрочем на общественные и судебные должности, куда по новому закону назначались лица по народному избранию, были большей частью назначены новые честные и приличные люди.
Государственные финансы и народное благосостояние были доведены до полного расстройства не только многолетними насилиями над людьми достаточными и предприимчивыми, доставлявшими народу работу, но в особенности выпуском бумажных денег; эту операцию продолжали с беспримерной, доходившей до бессмысленности, дерзостью; выпускали ассигнации без всякого соображения об их действительной ценности и о состоянии кредита. Ассигнации, которые обещано было выплатить впоследствии, падали конечно в цене, по мере того, как эта будущая уплата становилась более сомнительной. В июле 1793 года за 100 франков бумажками давали в действительности только 33. В следующие годы ценность их падала еще быстрее. Когда директория вступила в управление, она не нашла в казначействе ни одного су звонкой монетой. Ассигнации для расходов на следующий день печатали в течение ночи и выпускали в обращение еще сырыми.
В феврале 1796 года, для успокоения общества, разломали на глазах у народа станки, на которых печатали деньги, территориальные мандаты на 2400 миллионов: их, однако, объявили не бумажными деньгами, так как каждый мандат обеспечили определенным участком государственных земель, и им назначили определенный принудительный курс. Если, однако, топор палача не мог принудить исполнять главное — установленную правительством принудительную таксу съестных припасов, то теперешний ослабевший, искалеченный терроризм не мог, конечно, заставить людей признать бумагу за деньги. Территориальные мандаты пали скоро на 97 процентов и сами граждане-законодатели требовали, как прочие, чтобы им уплачивали содержание и жалованье территориальными мандатами не по номинальной или принудительной ценности их, а по настоящей, рыночной цене их.
Ассигнации, выпущенные в обращение во время правления директории. Французская карикатура XVIII в.
Небольшую помощь оказали миллионы итальянской добычи; потребности войск оплачивались также большей частью неприятельскими странами; но и это не помогало. С боязливой торопливостью каждый спешил сбыть сомнительные бумаги. Все старались обменять их на какую-нибудь вещественную ценность. Крестьяне, которые в этих делах всегда более догадливы, закупали на бумажные деньги, пока они имели еще какое-нибудь значение, участки земли, разные домашние вещи, вообще все, что представляло какую-нибудь существенную ценность. На этом рынке, который эмиграция и гильотина подновляла и постоянно снабжала, дешевле и выгоднее всех покупали спекулянты и самые бессовестные, продувные негодяи из самих террористов, как Фуше. Дело не остановилось на том: как везде, бессмысленное умножение бумажных денег подняло цену на все и увеличило тем общую нужду. В начале 1797 года за завтрак платили 30 000 франков ассигнациями; через несколько месяцев бумаги эти не имели никакой цены. Но в те времена и при тогдашних правителях на это не глядели трагически. Не допускали никакую серьезную попытку привести в порядок финансы и тем устранить все замешательства, которые отсюда проистекали. Банкротством, которое продолжалось уже, собственно говоря, много лет сряду, никто не огорчался. В книгу государственного долга внесли и оплачивали процентами не более двух третей долга, остальная треть была обращена в свидетельства (bons) для закупки государственных имуществ (сентябрь, декабрь 1797 г.).
Против беспорядка государственного управления вооружились две партии. Управление было теперь не кровавое, как во времена до термидора, но приняло направление якобинское. Образовались: партия ультрарадикальная, даже прямо коммунистическая, и партия роялистская. Руководителем первой был некто Гракх Бабеф, человек с прошлым более чем двусмысленным. Все нелепости Сен-Жюста он еще усилил: общественное воспитание детей, из которых ни к одному не переходит имя отца; ни один француз не смеет покидать Францию; города надо разрушить, а все замки уничтожить; книг более не будет; без дозволения правительства нельзя ничего обнародовать; все французы будут носить особую одежду, все умершие подлежат суду и их хоронят лишь тогда, когда суд признает их достойными погребения. Такие и подобные нелепости проповедовали эти сумасшедшие головы! Они начали даже приводить их в исполнение, но безобразия эти прекратили без особого труда; нескольких из главарей, в числе их и Бабефа, казнили. Роялистская оппозиция стала теперь гораздо смелее; она сильнее других коренилась в народе. Никто не признавал настоящее правительство долговечным; всякий понимал, что в лице этого правительства революция еще ничего не достигла. Даже в самой директории был раздор. Трое — Баррас, Ревбелль, Ларевельер-Лепо (их назвали триумвиратом) — не сходились с остальными двумя, Карно и Бартелеми.