– Ну вот видишь, – сказал Андрей. – И мы могли бы не хуже красноармейцам помогать. Ты нас все-таки органи­зуй. Запиши нас, которые за красных идут. Не бойся, шу­меть мы не станем. Без тебя никакого дела не начнем.

– Ну, ладно, – сказал красноармеец. – Только запом­ните: во-первых, воинская дисциплина; во-вторых, чтобы никому ни одного лишнего слова. Поняли? – Красноарме­ец поднял палец.

– Поняли, – сказал Андрей за всех. – Если кто пробол­тается, я ему сам голову оторву.

– Чего ты на меня смотришь? – буркнул Васька. – Я, что ли, проболтаюсь?

– Да я на тебя и не смотрю… Чего ты разошелся? Так как же, товарищ красноармеец, запишешь нас?

– Зачем записывать? Я и так вас запомню. А бумаж­ка еще, того и гляди, попадется кому не следует.

– Нет, пиши, – сказал Андрей. – Мы ее в таком месте закопаем, что ни один черт не найдет.

Андрей вытащил из бокового кармана куртки большую записную книжку в потрепанной клеенчатой обложке, вы­рвал лист с красной линейкой наверху и протянул красно­армейцу.

– Пиши меня, – сказал Васька. – Василий Ильич Кастинов, двенадцати лет, доброволец.

– Фамилии писать не надо, – сказал красноармеец. – Запишем условно первую букву.

И он написал огрызком карандаша:

1. Василий К., 12 лет.

2. Андрей Б., 15 лет. (Фамилия Андрея была Беленец.)

3. Григорий М., 15 лет. (Это я, Мирошко.)

4. Иван Д., 14 лет. (Иван Васильевич Душин.)

5. Михаил А., 14 лет. (Архоник.)

6. Гаврила Д., 14 лет. (Дьяченко.)

– Все? – спросил красноармеец.

– Все, – сказали мы коротко.

– А как же Сенька Воронок? – спросил Васька.

– Да его же нет, зачем его писать? – сказал Иван Васильевич.

– Пиши! – крикнул Васька. – Его первым писать надо было. Он парень отчаянный. Не то что ты.

Красноармеец записал:

7. Семен В., 15 лет.

Потом он разделил страницу пополам, и все мы в по­рядке номеров расписались, – каждый поставил свою бук­ву. Только одна строчка осталась без подписи.

Командиром отряда выбрали, конечно, Андрея.

– Да вы и в самом деле отряд организовали, – гово­рил красноармеец, весело улыбаясь.

На том же листке написали протокол М. К. Н. О. С. В. О. У. В. Д. П. С. П. П. Р. К. П. В. В. О.

Это значило:

«Местонахождение красноармейца не открывать. Соб­рания всего отряда устраивать в другом пункте. Совеща­ния проводить под развороченной крышей. Провести вер­бовку в отряд».

А под протоколом еще написали 12 букв – это были опять имена и фамилии добровольцев.

– Вы тоже подпишитесь, – сказал Васька красноар­мейцу.

Красноармеец подписался: П. Ш.

– Это, значит, вас Петром зовут? – спросил Васька, внимательно разглядывая буквы.

– Нет, не угадал. Мать Порфирием звала. Порфирий Шабуров.

– Ну и звать вас чудно! – сказал Васька.

Мы уже собрались было уходить, как вдруг Порфирий остановил нас и спросил:

– Кто из вас поближе к станции живет?

– Я! – крикнул Васька. – Я ближе всех.

– Тише! Чего орешь? – сказал Гаврик. – Сказано ведь было, чтоб лишних слов не говорить.

Порфирий подошел к Ваське:

– А что твой отец делает?

– Он слесарем деповским работает. Про него все го­ворят, что он первый в поселке большевик. Он даже командира бронепоезда не испугался.

– А дома когда он бывает?

– Вечером.

Красноармеец помолчал немного, а потом сказал:

– Вот что, Василий. Приходи ко мне как-нибудь вече­ром, мы к отцу твоему вместе пойдем.

– Вы и к нам тогда приходите. Мы с Васькой в одном дворе живем, – сказал я.

– Да и я недалеко живу – четвертый проулок сзади, – сказал Гаврик.

Порфирий засмеялся.

– Мне бы уж как-нибудь до одного дотащиться, – ска­зал он. – Нога у меня теперь, как полено. Да и опасно мне разгуливать – сгребут. Так вот что, Вася, скажи своему отцу, что, ежели он не боится, пускай как-нибудь рабочих созовет, кто понадежнее, человек трех-четырех, да меня предупредит.

– Непременно скажу.

Мы попрощались с Порфирием и разошлись по домам.

Это был первый день в истории нашего боевого отряда.

Возле бакалейной лавки мы с Гавриком увидели стан­ционных ребят. На вытоптанной дорожке они играли в ко­стяшки – в альчики. Игру вели Пашка Бочкарев и Мишка Шевченко.

Пашка Бочкарев, толстый, с красными щеками, все время проигрывал. Он неуклюже нагибался, ставил на кон разрисованные альчики и медленно крутил между паль­цами свинцовый биток. Мишка Шевченко был проворнее: тонкий, худощавый, он ловко сбивал с кона Пашкины ко­стяшки и хохотал, широко раскрывая рот.

– Эге, – говорил он, – были ваши, стали наши!

Пашка проигрывал альчики один за другим. Он крас­нел, пыхтел, ругался. Наконец не выдержал, повернул фу­ражку козырьком назад, подошел к Мишке поближе и ни с того ни с сего съездил его по носу. Кровь брызнула у Мишки из носа фонтанчиком.

– За что бьешься? – крикнул Шурка Кузнецов, выби­раясь из толпы ребят.

Пашка испуганно пробормотал:

– А за то, что играет не по правилам. Пусть, когда бьет казанки, не мухлюет.

– Врет он, я не мухлюю, – плаксиво закричал Мишка.

Он знал, что если Шурка Кузнецов за него заступится, так никто уже не посмеет его тронуть Шурка был парень горячий, – что попадется под руку, тем и саданет.

Тут подошли Афонька Кипущий и Ванька Махневич.

Афонька, не разобрав толком, в чем дело, набросился на Пашку сзади и схватил его за шиворот.

– Постойте, – лениво протянул Ванька Махневич. – Чего это вы все за Мишку? Я знаю его, он всегда в игре мошенничает.

Афонька отпустил Пашкин ворот. Пашка круто повер­нулся и тут же на месте рассчитался с ним: подряд два раза дал ему в ухо и по лбу.

– Вот тебе, чертов апостол! Не лазь, куда не просят!

Драка разгорелась бы вовсю, если бы не вмешались мы с Гавриком.

– Вы чего тут деретесь? – басом спросил Гаврик.

– Не, никто не дерется, – спокойно сказал Ванька Махневич.

Гаврик посмотрел на Мишку, у которого все лицо было разрисовано кровью, и на Афоньку Кипущего, который держался за левое ухо.

– Видать, что вы мирно беседовали, – сказал Гав­рик. – А теперь что делать думаете?

– По домам пойдем, – сказал Шурка Кузнецов. – Мне голубей кормить пора.

Мишка Шевченко нагнулся и стал собирать альчики. Оба кармана он набил костяшками.

– Отдай мою белую! Чего хапаешь? – закричал Афонька.

– На, подавись! – крикнул Мишка.

Он бросил наземь костяшку, сунул руки в оттопырен­ные карманы штанов и зашагал по дороге.

Гаврик подскочил ко мне и зашептал в самое ухо:

– Я пойду его уговаривать, а ты этих организуй. Толь­ко Афоньку не бери – он разболтает.

– Ладно, сам знаю, – сказал я.

Гаврик бросился догонять Мишку, а я остался с ребя­тами.

Афонька подобрал с земли белую костяшку и тоже по­шел прочь.

– Ребята, – тихо сказал я и поманил рукой Шурку, Пашку и Ваньку Махневича.

Афонька обернулся.

– Вы чего это? – подозрительно спросил он.

– Да так, чего ты привязываешься? – ответил я. – Иди куда шел.

Но Афонька не хотел уходить.

– Я знаю, вы что-то надумали, а мне не говорите. Вот когда тебе пистоны нужны были, Гришка, тогда ты со мной говорил? А теперь – так без меня.

– Ну, ладно, оставайся, – сказал я.

Мы впятером уселись на ступеньках бакалейной лавки.

На площади перед крыльцом и на улице, что примыкала к лавке сбоку, было пусто и тихо. Только на другом конце площади у плетня стояла казачья бричка, в которую уткну­ли морды две гнедые сухопарые карачаевки.

Долго я мялся, не зная с чего начать.

Наконец сказал:

– Ребята, как вы думаете, в Кубани вода мерзлая?

– Конечно, мерзлая, – ответил Пашка и посмотрел на меня с удивлением.

– А сколько верст будет до Курсавки?

– Говорят, сорок. А что? – насторожился Шурка Куз­нецов и придвинулся ко мне поближе. – Разве слышно что?