— Редкое достоинство, — отозвалась Нина.

— Признаться, это не всегда приятно для окружающих.

— Зато полезно. Мне в сто раз приятней голая правда, чем фальшивые комплименты…

— По-моему, комплименты и пан Дызма — понятия несовместимые. Скажите, — обратилась к Никодиму Кася, — говорили вы когда-нибудь дамам комплименты?

— Конечно. Если я вижу красивую женщину, я могу ей что-нибудь такое сказать.

— И только? Ну, а мне, например, что бы вы сказали?

— Вам?.. Гм… — Дызма в раздумье почесал массивный подбородок.

Кася расхохоталась.

— Видишь, Нина, с каким трудом пану Дызме даются комплименты. Прошу вас, скажите что-нибудь обо мне. Если не можете с похвалой отозваться о целом, найдите частность…

На ее смуглых, подернутых легким пушком щеках выступил румянец, и Никодим подумал, что Кася очень привлекательна. И все же она была какая-то непонятная: в пристальном взгляде устремленных на Нину светло-карих глаз появлялось временами хищное и странное выражение.

— У вас красивые уши.

— О!.. — удивилась Кася. — Вот не думала, что от вас это услышу. Сам маэстро Бергано прошлой зимой на Ривьере удостоил меня такого же комплимента.

«Кто этот Бергано? Я влип», — пронеслось в голове у Никодима. Он поспешил заявить:

— В живописи не разбираюсь. Никогда этим не интересовался.

— Однако это вам не мешает, — любезно возразила Нина, — обладать таким же тонким вкусом, как великие мастера.

Кася положила кий и заявила, что на сегодня с нее хватит бильярда.

— Пойду, переоденусь. Вы не хотите вместе со мной прокатиться верхом?

— Большое спасибо, у меня еще много дел, — ответил Никодим.

— Тогда еду одна. До вечера, Ниночка… — Кася обняла Нину за шею и поцеловала в губы.

Оставшись с Ниной наедине, Дызма заметил:

— Она любит вас не как мачеху…

Нина отвернулась и подошла к окну.

— Мы любим друг друга как сестры.

— Вероятно, разница в возрасте между вами очень маленькая. Я сам принял вас сперва за сестер. Но вы совсем разные.

— Да, — подтвердила Нина, — и по характеру и по взглядам мы непохожи.

— И все-таки любите друг друга.

Нина ничего не ответила, и Дызма, не зная, как еще поддержать разговор, решил, что пора откланяться.

— Я пойду. До свиданья.

Нина кивнула в ответ и спросила:

— Вам больше ничего не нужно?

— Нет, благодарю вас.

— Прошу вас — не стесняйтесь, давайте распоряжения прислуге…

— Спасибо…

Дызма поклонился и вышел. И пока он шел, тяжело ступая, по анфиладе комнат, Нина все глядела ему вслед — на его багровую шею, на неуклюжую квадратную спину.

«Вот так выглядит сильный человек, — думала она. — Странно. И все же… Ах, неисправимая мечтательница!..» — рассмеялась Нина, сплела руки и потянулась всем телом.

Дызма опять принялся штудировать материалы Куницкого, но дело шло хуже, чем ночью. Никак было не разобраться в этом лесе цифр.

— Ах ты дьявол! — выругался Никодим. — Видно, я глуп как пробка.

Дызме вспомнилась гимназия. Там по крайней мере, если не поймешь, можно зазубрить. Правда, работа каторжная, но выход есть. Наконец, если не зазубришь, всегда можно прикинуться больным и не пойти на уроки… А тут нет никакого спасения, никакого… Потому что зазубрить нельзя, а заболеть…

Вдруг Никодим задумался:

«А если заболеть?»

Чем это поможет?

«Во всяком случае, можно оттянуть увольнение на несколько дней… даже на несколько недель…»

Идея! Блестящая идея! Тем временем, может быть, что-то изменится…

«Да… — решил Никодим. — Что тут долго думать? С завтрашнего утра заболею и — точка!»

Он принялся размышлять, какую болезнь выбрать. Заразная не годится: могут отправить в больницу. Желудок — тоже не подходит: не дадут есть.

«А что, если ревматизм?»

Дызма даже обрадовался:

«Лучше всего, пусть хоть врача зовут, даже тот не разберется».

Когда явился лакей просить его к обеду, у Дызмы созрел уже план: тяжелый приступ ревматизма в правой руке и правой ноге. Сегодня за ужином он начнет жаловаться на боль, а завтра и вовсе не встанет с кровати. Он был так доволен своей выдумкой, что пришел в отличное расположение духа.

За столом все были настроены весело. Видно, отсутствие хозяина благотворно влияло на дам. Разговор шел об отъезде Каси в Швейцарию, где она собиралась изучать медицину.

— Думаете после университета заняться практикой? — спросил Дызма.

— Разумеется.

— Будем твоими пациентами, — рассмеялась Нина.

— Ты-то будешь, — заметила Кася, — а вот пан Дызма…

— Вы безжалостны. А если я заболею и вблизи не будет врача?

— Вы неверно меня поняли. Я буду врачом по женским болезням.

— Ах, так? Жаль. Я страдаю ревматизмом, а это скорее мужская болезнь.

— Как сказать… — заметила Нина. — Все зависит от причины болезни.

— Последствия войны, — отозвался Никодим.

— Вы были офицером?

— Нет, рядовым.

— Это прекрасно. Много выдающихся людей сражалось тогда в серых солдатских мундирах.

— Мундиры были зеленые, — со знанием дела попрания Дызма.

— Конечно, цвет надежды — вы это тонко подметили. Вы были ранены?

— Нет. Единственная память о войне — ревматизм.

— Ну и, наверно, ордена?

Никодим не получал орденов, но тут же солгал:

— «Virtuti Militari»,[2] ну и, кроме того, повышение. Чуть не сделался генералом.

— Как это?

— Меня произвели в унтер-офицеры, и я, наверно, дошел бы до генеральского чина, если б не кончилась война.

— Вижу, однако, у вас о ней приятные воспоминания.

— Это было лучшее время моей жизни, — сказал Никодим откровенно.

— Понимаю. Хотя я женщина и не могу чувствовать себя счастливой среди умирающих и раненых, но легко себе представляю, что для настоящего мужчины война — это атмосфера, в которой пробуждаются подлинно мужские инстинкты. Дух товарищества, борьба…

Дызма улыбнулся. Он вспомнил казармы телеграфного батальона, курятник, который держал один из сержантов, горячий кофе, безделье сытых будней.

— Да, становишься диким зверем, — подтвердил он.

— Моя дорогая, — сказала Нина, обращаясь к Касе и как бы возобновляя прерванный разговор, — все-таки ты должна согласиться: в этом есть свое очарование, которое сильно действует, в особенности на нас, на женщин.

Кася пожала плечами:

— Не на всех.

— Все женщины, — сказал Никодим, — предпочитают грубую силу слюнтяйству.

— Не рекламируйте себя, — рассмеялась Нина.

Поболтали еще немного, и Дызма отправился в свои комнаты. Он не забыл, что его ждет встреча в парке с этим полусумасшедшим графом, который с такой охотой выбалтывает тайны здешних хозяев.

Удостоверившись, что его никто не видит, Никодим вышел на террасу и зашагал по аллее, которая, по его расчетам, вела к каменной скамейке под старой липой.

Однако отыскать скамейку ему не удалось, и он уже стал терять надежду повидаться с Понимирским, как вдруг услыхал вблизи лай.

— Есть! — обрадовался Никодим.

И впрямь, неподалеку, около развесистого каштана, прыгала, неистово лая, неуклюжая собачонка. Дызма поднял голову и изумился: на развилке ствола сидел молодой граф.

— А, это вы! — закричал тот сверху. — Прекрасно!

Понимирский легко спрыгнул на землю, кивнул Дызме.

— Рассказывали про меня Кунику? — спросил он, подозрительно глядя на Никодима.

— Боже сохрани! Впрочем, его и дома-то нет.

— Это хорошо. Вас удивило, что я сидел на дереве?

— Нет, почему же…

— Это, видите ли, атавизм. Порой в человеке пробуждается непреодолимая потребность вернуться к первобытному состоянию. Вы не замечали этого, пан… Как ваша фамилия?

— Дызма.

— Ага, Дызма. Глупая фамилия. А имя?

— Никодим.

— Странно, вы непохожи на Никодима. Впрочем, это неважно. Мой Брут тоже непохож на Брута, а я — на Жоржа. Так вы говорите, этот мерзавец уехал?