Джимсон отвергал какие-либо оправдания. Любой акт насилия, по его глубокому убеждению, только приводил к новому разжиганию нездоровых страстей.

Слушая его вполуха, Модести пожалела, что рядом нет Вилли Гарвина. Сейчас как нельзя кстати пришлось бы прекрасное знание Псалтыря с его грозными речениями. Вилли давно выучил наизусть эту книгу, когда провел год в калькуттской тюрьме, где из всей печатной продукции в его распоряжении имелся только Псалтырь. Модести не сомневалась, что Вилли был бы достойным оппонентом преподобному Леонарду Джимсону.

В какой-то момент Модести поняла, что фонтан красноречия преподобного никогда не иссякнет. Теперь в его гневных речах отчетливо прослеживался конкретный объект критики, и недостатка в фактах он не испытывал.

— Вы убивали, — тихо говорил он, уставившись в проход между сиденьями.

Вверенные его попечению девочки как ни в чем не бывало тараторили по-испански, не обращая на его речи ни малейшего внимания. То ли они плохо понимали по-английски, то ли эта тема была им слишком хорошо знакома.

— Вы убивали, — повторил священник и затряс головой, словно ошарашенный этим открытием. — Это никак не укладывается у меня в голове. Это так чудовищно, что ум человеческий отказывается принимать подобное…

Модести изнывала от скуки, перерастающей в раздражение.

— Лично мой ум вполне принимал это, — холодно заметила она. — Поскольку альтернатива была простой: или убиваю я, или убивают меня.

Джимсон пристально посмотрел на нее.

— По-моему, лучше, если бы погибли вы, — сказал он с мрачным спокойствием.

— Понимаю. Благодарю вас.

— Я не имею в виду лично вас. Лучше умереть мне, чем убить другого.

— Лучше для кого?

— Для мира в целом. Для человечества. Человечество выше отдельной личности, мисс Блейз. Каждый из нас смертей. Каждому приходит время умереть. Вы же спасали себя, прибегая к насилию…

— Отвечая на насилие.

— Это одно и то же. Вы руководствуетесь ложными и опасными принципами, мисс Блейз, — глухо произнес он. — Всех нас ожидает Страшный суд, и я уверен: когда он настанет, вы дорого заплатите за ваши принципы.

— Тем больше оснований мне постараться отдалить этот день. — Она улыбнулась, стараясь смягчить резкий ответ, но ее собеседник никак не отреагировал на улыбку.

— В тот день вам будет не до смеха, — коротко сказал священник.

Модести чуть подалась вперед и потянула за рубашку на пуговицах, которую носила навыпуск, чтобы немного проветрить томившееся от жары тело. Она ничего не имела против убеждений Леонарда Джимсона, равно как и против утверждений, что Земля плоская. Просто она сильно устала от его голоса.

— Вы много говорите о зле, мистер Джимсон, — задумчиво произнесла она. — Но видали ли вы его? Вплотную? Крупным планом? Я имею в виду настоящее зло…

— Что вы имеете в виду под настоящим злом?

— Я имею в виду жестокость, — сказала она. — Я имею в виду людей, которые чувствуют себя хорошо, только когда наступают кому-то на горло. Тех, кто чувствует себя Всевышним только потому, что у него в руке пистолет. Тех, кто может убедиться в своей собственной реальности, лишь выпуская кишки другим. Жестокость многолика, она дает о себе знать постоянно в малых дозах… Но когда вдруг сталкиваешься с чем-то грандиозным по своей жестокости… — Она посмотрела на обвисший воротничок священника, пожала плечами и закончила: — Тогда начинаешь думать, что есть и одиннадцатая заповедь, которая будет поважнее «не укради» и «не пожелай осла ближнего своего».

Модести замолчала. И снова испытала приступ досады на себя. Вообще-то за ней не водилось привычки откровенничать с незнакомыми людьми.

Джимсон смотрел на нее с какой-то растерянностью. Затем он беспомощно покачал головой, пожал плечами и вздохнул. Лицо его утратило прежнюю напряженность, и он вдруг улыбнулся с удивившей ее непосредственностью.

— Увы, — сказал он, — похоже, мы не в состоянии найти общий язык.

Модести тоже улыбнулась, словно предлагая перемирие.

— Вы сделали все, что в ваших силах, мистер Джимсон. А потому есть смысл не тратить больше на это времени.

— Скорее всего. — Он откинулся на спинку сиденья и расслабился. Мгновение спустя он сказал: — Вы случайно не знаете, каков счет в матче?

— Простите?

— Я имею в виду крикет… Англия — Австралия. Они начали серию матчей в четверг.

— Ах, вы про крикет. — Снова он поразил ее. — Вчера у Англии было двести девяносто шесть после шести ворот…

— Вы болеете? — спросил он, и в голосе его появился интерес.

— Я больше интересуюсь деревенским крикетом. Но Вилли Гарвин следит за профессиональным чемпионатом… Вчера он как раз поймал по радио в машине последние известия. А вы, как я погляжу, старый болельщик?

— Должен признаться, крикет — моя страсть, — с грустью признался Джимсон. — Я, право, стесняюсь этого… Фанатики всегда бывают докучливыми.

— Мне иногда приходилось от этого страдать, — кивнула Модести. — А вы сами играете?

— Играл, когда учился в Кембридже. — В его голосе послышались тоскливые нотки.

— Вы славились подачей? — поинтересовалась Модести.

— Подача у меня была самая обыкновенная, но зато я был хорош в поле… — Он застенчиво улыбнулся и, словно боясь утомить собеседницу, вытащил из кармана потрепанное Евангелие и, откинувшись на спинку, начал читать.

Модести посмотрела в окно. Они проезжали по широкой дороге. Справа и слева поднимались поросшие кустарником горные склоны, теряясь в вышине. Потрескавшаяся земля была изрезана сотнями тонких извилистых впадин — по ним в дождливые сезоны с гор устремлялись потоки.

Дорога стала уходить вверх, и мотор надрывно завыл, помогая машине карабкаться в гору.

Внезапно Модести увидела, как лобовое стекло автобуса разлетелось вдребезги. И только потом она услышала звуки выстрелов. Еще толком не успев осознать, что же случилось, она упала в проход. Да, думала она, четыре выстрела, стреляли сзади и чуть сбоку от автобуса. Из автоматической винтовки. По меньшей мере одна пуля попала в водителя, который качался из стороны в сторону на своем сиденье.

Двигатель заглох. На какое-то мгновение машина застыла на повороте, затем стала медленно двигаться назад. Две школьницы оказались перед Модести в проходе, оглашая салон пронзительными воплями. Модести оттолкнула их плечом, кинувшись к водителю. Она едва успела нажать на тормоз, как послышался скрежет металла обо что-то твердое: автобус съехал с дороги и уперся задними колесами в каменный уступ.

Школьницы закричали, загалдели, но Леонард Джимсон попытался призвать их к спокойствию и порядку на своем отнюдь не безупречном испанском. Водитель лежал у ног Модести с дыркой от пули в спине. Крови вытекло подозрительно мало. Модести перевернула его и по выходному отверстию на груди поняла, что он убит.

Модести подняла голову и посмотрела в окно. К автобусу по склону двигались цепочкой семеро мужчин. Вооружены они были чем попало. У одних имелись старинные нагрудные патронташи, у других патронные сумки. Кое у кого на поясах болтались гранаты.

Модести услышала, как кто-то крикнул, и поверх автобуса прошла новая автоматная очередь. Сзади по дороге к автобусу приближалось еще пятеро. Модести посмотрела на школьниц. Они уже не кричали — одни молчали, другие что-то тихо бормотали или хныкали. Джимсон стоял на коленях, молитвенно сложив руки и прикрыв глаза. Губы беззвучно шевелились. Модести протиснулась к нему, потрясла за плечо. Он открыл глаза. В них была тревога, но страха не было.

— Выведите девочек, — сказала Модести. — Выходите первым с поднятыми руками и платком. Последняя очередь — это предупреждение…

Он кивнул, встал и двинулся к двери, призывая своих подопечных к спокойствию, уверяя их, что бояться нечего. Модести взяла свою сумку и последовала за ним. Она решила, что это скорее всего, люди Эль Мико. Небольшой отряд, который проник глубоко в горы. Партизаны, повстанцы, бандиты — в зависимости от того, кто о них говорил, — представляли немалую опасность. Модести не знала, почему они решили обстрелять автобус. Возможно, потому, что любили стрелять по всему, что движется.