Во время брачной церемонии, как и позже, Оззи, будь он католиком, предал бы её анафеме, а как образцовый протестант — весьма охотно отправил бы в самые глубины ада. И хотя он не привык к физической работе, был бы рад принять энергичное участие в поддержании огня в адской топке.

С тех пор прошло уже достаточно времени, однако отстранённость Морвенны, необходимость искать утешения в ином месте (что непросто сделать в маленьком городке, не вызывая лишних разговоров), нерегулярность, с которой Оззи мог безопасно найти утешение, и частая неудовлетворённость после того, как это удавалось — всё против его желания возвращало помыслы к той шлюхе, что заманила и приворожила его.

Сначала он изобретал ужасные кары, которые должны на неё обрушиться — она подхватит все мыслимые кожные болезни, зубы у неё выпадут, а нос отвалится. Или пусть её искусает бешеная собака, и она будет бегать по улицам с пеной у рта, пока не помрёт в судорогах в грязной канаве. Он представлял, как в ушах у неё появятся нарывы или половину тела парализует удар молнии... Но потом, на его беду, мысли Оззи обратились к наказаниям, которые он мог причинить ей собственноручно — связать и бить розгами, подвесить за руки и втыкать в неё иголки... К огромному сожалению, оказалось, что это вредные помыслы — они привели Оззи к другим фантазиям, в которых он принимал более активное участие.

А потом он однажды случайно встретился с ней и вместо того, чтобы, как обычно, опустить глаза, залиться румянцем и под шелест юбок поскорее скрыться из вида, шаркая туфельками без каблуков, Ровелла на мгновение взглянула ему в лицо и чуть улыбнулась. И потом, когда они изредка виделись, легко улыбалась ему, почти снисходительно — подумать только! — а пару раз эта улыбка казалась почти призывной. Поэтому в письме, составленном из-за сомнений и осторожности лишь через месяц после возвращения из Трегрейна, он попросил разрешения забрать свои книги.

Она вела себя более чем пристойно — подготовила книги, сложив и упаковав их на подоконнике, заботливо справилась о здоровье Морвенны и ребёнка. Рассказала ему о собственной жизни, о желании заняться новым переводом записок Сенеки, о стараниях мистера Солвея расширить и усовершенствовать городскую библиотеку, а также и о нехватке необходимых для этого средств.

Конечно, сказала она, имеются в виду фонды библиотеки. Что же до них самих — они очень, очень бедны, как мистер Уитворт может заметить. Жалованье мистера Солвея — пятнадцать фунтов в год — недавно повысили до шестнадцати, но даже при этом он вынужден работать по вечерам, копируя документы для нотариуса, ежевечерне, кроме четвергов, когда проводит время с родителями. Разумеется, Ровелла сказала о том, что без щедрого дара викария, доход с которого их так поддерживает, они вообще бы не выжили. Каждую ночь, как она сказала, она вспоминает викария в своих молитвах. Она повторила — каждую ночь, и при этом отчего-то скосила глазки на свой длинный нос, а её нижняя губа чуть дрогнула, превращая это набожное заявление в нечто вполне мирское.

Дыхание Оззи участилось, и он быстро распрощался. Но прежде обещал, что попробует уговорить Морвенну прийти к чаю в следующий четверг, а если она не пожелает принять приглашение, он придет один. Он и явился один, и они снова повели осторожную беседу, пока Ровелла неожиданно не воскликнула, прервавшись на полуслове: «Ой, туфли натерли!», сбросила туфли и прижала ступни к полу. Как оказалось, она была без чулок, и ее ступни выгибались, как маленькие белые зверьки, желающие, чтобы их погладили. Оззи уставился на ее ноги, как глядит на любимое блюдо обжора, и тут же предложил, что заглянет на следующей неделе, но только вечером.

Вот так всё и началось. Ровелла не была ни милой девушкой вроде Морвенны, ни добропорядочной женщиной, исполняющей свое главное предназначение, как ее мать, она обладала отцовским интеллектом, но не его религиозными убеждениями, и глубоко в ней угнездился источник неправедной энергии, где пульсировала кровь ее деда, Трилони Трегелласа, который не мог удержаться от спекуляций и становился банкротом чаще кого бы то ни было. Дедушка Трегеллас ходил по канату финансовых рисков — похоже, именно риск его и привлекал. Внучка Ровелла, будучи женщиной, развила талант рисковать в других сферах.

А для викария церкви святой Маргариты это был еще больший риск. Но всё же он убедил себя, что это не так. Во-первых, это временно. Он надеялся скоро поместить жену в дом для умалишенных и рассчитывал найти подходящую «экономку», которая будет присматривать за детьми и не откажется присмотреть и за ним. А значит, необходимость в Ровелле отпадет.

Когда же выяснилось, что доктора не дадут скорого согласия на подобный шаг, он снова поразмыслил над своим положением и стал строить другие планы. Если он обречен жить с супругой, то она должна принять последствия. Что бы она ни выдумала в своем безумии, она по-прежнему обладает прекрасным телом, как и прежде, и рано или поздно отдаст это тело ему. Оззи начал подыскивать няньку для Джона Конана Осборна Уитворта. Если он не может нанять экономку, то наймет няньку.

Неважно, как она будет выглядеть, решил Оззи. Она должна быть сильной, полностью надежной и так дорожить своим местом, что не будет покидать ребенка ни днем, ни ночью. Когда он найдет такую женщину и поймет, что ей можно полностью довериться, он разоблачит блеф Морвенны. И мысль эта была приятна.

И значит, это все-таки временно, это возобновление старой связи, и даже менее опасно, чем отправляться в портовые хибары, где живут городские шлюхи. Нет ничего подозрительного в том, что священник навещает бывшую прихожанку, да к тому же свояченицу. Куда хуже, если его застукают выходящим из тех ужасных развалюх. А еще там есть риск подцепить заразу. И к тому же это было в сто раз волнительней. Уж такова Ровелла. Оззи постоянно хотелось ее придушить, но ни днем, ни ночью он не переставал о ней думать. А если она все-таки забеременеет, никто не объявит его отцом.

Разумеется, это обошлось дороже (главный изъян), хотя Ровелла постаралась не завышать требования. Артур Солвей был рад получить от викария церкви святой Маргариты дар на нужды библиотеки в размере двадцати фунтов «на книги». Он также заметил, что у Ровеллы появилось несколько новых пар обуви. И она сшила две новые ночные сорочки, не очень-то пристойные — из мягкой шерсти с тигровым узором и едва достигающие лодыжек. Артуру нравилась юная жена и в постели, и в обществе, но он не мог наслаждаться ею в полной мере как из-за ограниченности ума, так и физических сил. Но поскольку она куда лучше разбиралась в денежных делах, он был доволен, что, как оказалось, они могли позволить себе маленькие излишества.

Раз в неделю, по четвергам, мистер Уитворт навещал мистера Пирса — тот хотя и провозгласил себя умирающим, упрямо держался за жизнь и свои секреты. Морвенну удивило внимание мужа к старику, но Оззи объяснил, что мистер Пирс пусть и прикован к постели, но они играют в экарте, а иногда в пикет. На самом деле он посещал дом нотариуса прямо перед закатом, а выходил, когда становилось темно. Идти было всего три минуты, а в это время на улицах попадалось мало прохожих. Взгляд вверх и вниз холма, осторожный стук в дверь, и она тут же открывалась, а четыре тонких пальца стискивали ее, чтобы сильно не скрипела. Артур Солвей оставался у родителей до десяти, и Ровелла выпроваживала гостя не позже четверти десятого.

***

На Уил-Грейс приспособились к изменившимся условиям: на каждом аукционе по распределению мест вольные рудокопы бросали менее богатые участки в южной жиле и яростно торговались за участки в северной. Сдельщики вроде Сэма Карна и Питера Хоскина, целый год проработавшие на установке крепи, снова начали пробивать тоннели к старым выработкам Уил-Мейден. Никого не уволили, дело нашлось для каждого, но Росс был рад, что не стал расширяться в порыве энтузиазма, тем более что цены на олово не поднялись так сильно, как все ожидали в военное время.