Катриона с обидой подумала, что уважала бы мать гораздо больше, если бы та не выглядела такой безмятежно счастливой. Любой на ее месте просто обязан был испытывать горе по поводу столь бездарно загубленной жизни.

Когда на следующий день после фестиваля девочка, зайдя в кухню, увидела мать в обычном убогом виде, делавшим ее такой заурядной, но зато весело напевающей какую-то песенку, она не выдержала:

– Ах, мама! Посмотри на себя! А ведь только вчера ты была похожа на сказочную принцессу!

Элизабетта пожала плечами.

– Ну и что? В этой роли я чувствовала себя весьма неуютно, – ответила она, как бы поддразнивая дочь. – Корсет был зашнурован так туго, что я едва могла дышать, а надо было еще и петь! Подожди, пока придет твой черед, Катриона. Даже железная кольчуга причинила бы меньше страданий, чем этот корсет, одетый под платье. А моя замысловатая прическа! Я думала, что еще секунда, и шпильки проткнут мне череп! Я уже молчу о высоких каблуках и атласных туфельках. Пресвятая Дева Мария! Да я просто не могла дождаться, когда снова одену свое старое платье, в котором мне так хорошо.

– Ты даже не возразила, когда папа прервал твой концерт! – воскликнула Катриона тоном обвинителя.

– Возразила? Да я молила Бога, чтобы твой отец сделал это как можно скорее! У меня разболелось горло, я устала от всех этих бесконечных репетиций… Да, это было приятно какое-то время, но мне все равно хотелось поскорее уйти домой.

– Ах, мама, ну как ты можешь!

Элизабетта улыбнулась, а затем, серьезно посмотрев на дочь, сказала:

– Я такая, какой меня сотворил Господь, и не хотела бы ничего менять. Он дал мне голос, которому я, как мне казалось, нашла правильное применение, но мне всегда чего-то не хватало. Я думала, что я совсем не совершенствуюсь в своем искусстве, что мало работаю. Как же плохо я тогда себя знала! Трудно поверить, какие глупости мне приходили в голову, пока я впервые не приехала во Фридженти на фестиваль. Один-единственный день вдруг изменил всю мою жизнь, и сразу все для меня стало ясно и понятно.

– Потому что ты встретила папу?

– Я гуляла по Фридженти с двумя подругами, и вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Я оглянулась и увидела его…

Мать так образно и вдохновенно рассказывала историю их встречи с отцом, что Катрионе казалось, что она все это видит своими собственными глазами – все-таки Элизабетта была замечательной актрисой!

Обнаженный по пояс, загорелый, с горделивой осанкой, Винченцо Сильвано стоял на телеге с сеном и разгружал ее. Во всяком случае, именно этим он занимался за минуту до того, как впервые увидел свою будущую жену. Потом он замер и, не отрывая глаз, смотрел на девушку. Ее подруги захихикали и пошли дальше, а она тоже остановилась и посмотрела на него. Казалось, они остались вдвоем на всем белом свете.

– У него были такие белоснежные зубы и такие сильные руки… Он был воплощением силы и грации. Я в жизни не видела таких красавцев! – серьезно констатировала Элизабетта.

Изумленная и испуганная волной новых нахлынувших чувств, девушка побежала догонять своих подруг.

В тот же вечер незнакомый красавец пришел на праздничные концерты искать Элизабетту. Сначала он бродил по улицам, вглядываясь в веселые лица танцующих, затем пошел в церковь, где в это время выступал хор, и, наконец, интуиция привела его в огромный шатер, в котором как раз пела Элизабетта.

Спускаясь по деревянным ступенькам под оглушительный гром аплодисментов, она ничуть не удивилась, увидев поджидавшего ее юношу. Элизабетта знала, что он придет – пути Господни были не такие уж неисповедимые.

Вместе они вышли из шатра и пошли прочь от шумной толпы, веселой музыки и смеха.

В тени деревьев Винченцо впервые нежно и страстно ее поцеловал.

– Меня зовут Винченцо Сильвано, – сказал он. – Я всего-навсего фермер.

– Нет! Никогда не говори так о себе. Не всего-навсего…

– Возьми мою жизнь. Она твоя, – сказал он. «Кто бы мог подумать, что папа может так красиво говорить?!» – Это очень удивило Катриону.

– А моя жизнь принадлежит тебе, – тихо ответила Элизабетта, ставя этими словами крест на своей карьере певицы. Ей так и не суждено было стать «одной из величайших».

Девочка с удовольствием узнала, что отец все-таки спросил: «А как же твое пение?»

– И что ты ему ответила, мама? – озабоченно спросила она. – Ты, разумеется, сказала, что пожертвуешь пением ради вашего счастья?

– Конечно, нет, – добродушно рассмеялась мать. – Это было бы ложью. С моей стороны не было никакой жертвы. Я ответила ему, что обожаю петь колыбельные песни.

– Ах, мама!

– Ах, Катриона! – передразнила ее Элизабетта и продолжила свое повествование.

Она рассказала дочери, что никогда больше не была ни во Флоренции вместе с оперной труппой, ни на гастролях в Англии. Не была она и в Риме, где выросла в доме у своих дяди и тети – ее не отпустил муж, так как боялся, что если жена попадет хоть на короткое время к людям своего круга, в мир музыки, то по приезде она будет смотреть на него, малограмотного фермера, совсем другими глазами.

– Но, мама, ведь он не мог удержать тебя, если бы ты захотела уехать? – с возмущением воскликнула девочка.

Элизабетта загадочно посмотрела на дочь.

– Нет, моя дорогая, он всегда мог меня удержать, – мягко сказала она.

Когда Катриона стала приставать с расспросами, как отцу это удавалось, Элизабетта рассмеялась и сказала, что расскажет ей когда-нибудь позже, когда та немного подрастет.

Девочка подумала о мужчинах, которых она видела в поле, об их загрубевших руках, потных телах, непристойных и скабрезных разговорах. Она не могла себе даже представить, что сможет влюбиться в одного из них и испытывать к нему такие же чувства, какие мать испытывала к отцу. Катриона содрогнулась при мысли о безрадостной перспективе стать похожей на мать и променять блистательную карьеру на какого-то смазливого парня, сгружающего сено с телеги.

Как будто угадав мысли дочери, Элизабетта ободряюще сказала:

– Ты никогда не сможешь стать такой, как я, а я не изменюсь и не буду такой, какой ты хочешь меня видеть, моя малышка. Раньше я удивлялась, зачем господь подарил мне такой голос, но когда тебе было столько же лет, как сейчас Бьянке, я вдруг все поняла: как бы я стала учить вас английскому языку и пению, если бы я не знала того, иного мира, совсем не похожего на мою теперешнюю жизнь? Как можно считать мою жизнь потерянной, Катриона, если у меня есть ты, твои братья и твоя сестра. Я вас всех так люблю! Наступит день, и ты поедешь в Рим…

– И в Англию, – подсказала матери девочка.

– Да, и в Англию, – улыбнулась Элизабетта. – И споешь ты там за себя и за меня. А уж я постараюсь как следует тебя подготовить.

Катриона не выдержала и призналась матери в своих опасениях.

– Но, мама, ведь мой голос совсем не так хорош и силен, как твой.

– Ну и что? – пожав плечами, сказала Элизабетта. – Просто ты не будешь в опере. У тебя чистый и красивый голос. Ты вкладываешь душу в песни. Чего же еще? Ведь, кроме оперы, есть еще концертные залы, наконец, оперетта. Я уверена, ты займешь достойное место на сцене. Ну, а теперь нам нужно заняться стиркой. Заодно мы будем петь старинные английские баллады, и у тебя будет прекрасная возможность поупражняться в языке.

Катриона с отвращением посмотрела на груду грязной рабочей одежды, приготовленной для стирки.

– И все же я не понимаю, за что можно так любить мужчину, чтобы бросить пение ради него. – Она брезгливо показала пальцем на белье.

– Когда ты станешь постарше, я расскажу тебе, как любовь может перевернуть всю жизнь женщины, хотя это тебе сейчас кажется странным и непонятным.

Элизабетта посмотрела на дочь смеющимися от счастья глазами:

– Ну, хватит о любви и о супружеском счастье. Нас ждет стирка. Я хочу, чтобы ты спела «Зеленые рукава». Только возьми более медленный темп, не такой, как вчера. Даже хором поют эту балладу тихо и неторопливо. Пойми, это баллада о любви, а не марш. Вот это я и хочу сейчас услышать…