Я не знал, что мне делать, покуда уже не сделал нечто необычное и отнюдь не лучшее в подобных обстоятельствах.

Определенно не следует сгибаться вдвое, словно при остром приступе аппендицита во время операции геморроя, одной рукой обхватив голову в попытке зажать уши, а другой вцепившись в зад собственных брюк.

Почему я сделал последнее? Я так и знал, что кто-нибудь меня об этом спросит. Но ответа у меня нет.

Я вообще не ощущал, что делаю это, так каким же образом я мог знать почему? Что касается ушей, тут все ясно. А вот другое... Быть может, это как-то связано с картиной, запечатлевшейся в моей памяти. Или, чувствуя свое присутствие нежелательным и слишком разнервничавшись, я испугался, что жуткий конгломерат звуков оживет и обрушится на меня, словно в фильме ужасов, и занял позу, казавшуюся мне наиболее удобной для защиты... В конце концов, это не важно.

Важен был тот факт, что, когда я, не сдержавшись, издал протестующий вопль, в церкви воцарилась мертвая тишина. Можно было бы услышать даже церковную мышь, если бы таковая здесь имелась, но после чудовищного концерта ни одна мышь не осталась бы в живых. Пение прекратилось одновременно с сопровождением — это меня и погубило.

Во время благословенного молчания, длившегося целых пять секунд, я громогласно высказал свое непрошенное мнение четырем тысячам «Божьих леммингов».

— Господи Иисусе! Не-е-е-ет!

Когда я выпрямился, на меня смотрели восемь тысяч глаз. Впрочем, это меня не удивило, хотя и не обрадовало, как и комментарии — некоторые произнесенные шепотом, а некоторые достаточно громкие, чтобы я их расслышал. «Если ему это не нравится, зачем он пришел?», «Марта, не смотри на него — ему нужно только внимание», «Такой всегда найдется в каждой церкви», «Некоторые не имеют понятия об уважении», «Как ты думаешь, Элмер, почему он это сделал?».

Итак, мне предстояло нести еще один маленький крест. Если я выберусь отсюда, меня будут спрашивать, почему я не хожу в церковь каждое воскресенье.

Я расправил свой канареечный жакет, окинул взглядом четыре тысячи глазеющих на меня и направился прямиком к выходу, пытаясь сохранить достоинство, но не изо всех сил, так как больше всего мне хотелось поскорее очутиться на воздухе.

Гордо вскинув голову, я считал свои шаги: левой, правой, левой, правой...

— Мы...

На сей раз голос послышался где-то над моим правым плечом. Конечно, я сразу понял, что это. Компания ангелов вознамерилась пописать мне на голову. Ладно, шучу. Это был всего лишь «самый святой пастор» Церкви Второго пришествия.

Впрочем, не имело никакого значения, кто или что это было. Я дошел до кондиции и при каждом подобии звука каменел, словно бревно, пролежавшее миллион лет в пустыне. Но с головой у меня все было о'кей. Обдумав и взвесив все обстоятельства, я решил, что пока не собираюсь уходить.

Странно, как быстро человек может постареть. Всего несколько минут назад я вошел в церковь молодым и веселым тридцатилетним парнем. Теперь я чувствовал себя лет на сто десять, дрожа от страха, и в состоянии сделать не более четырех шагов из боязни схлопотать инфаркт. При этом я твердо знал, что не пользуюсь популярностью у окружающих.

Но я, всегда говорил, что даже в самой непроглядной тьме где-то есть луч света. Поэтому я продолжал смотреть вокруг. На стене слева от меня была странная маленькая отметина. Я вспомнил, что видел ее, когда шел по проходу в обратную сторону, и что она находилась от меня в пяти-шести футах. Теперь она была... на таком же расстоянии.

Вы когда-нибудь чувствовали, что все бесполезно?

— ..Не будем петь девяносто восьмой сегодня вечером.

Я вздохнул, повернулся и посмотрел на Лемминга. Мне было слышно, что он говорит, да и все равно я вряд ли мог подойти ближе. Пока что Лемминг сказал: «Мы не будем петь девяносто восьмой сегодня вечером».

Сначала восемьдесят девятый, потом девяносто восьмой. Интересная пара — цифры меняются местами. Может быть, в качестве второго номера они собирались исполнить первый задом наперед, достигнув таким образом некоторого улучшения?

Я попытался прочитать задом наперед имя «Фестус Лемминг», получил «гниммел сутсеф», после чего бросил это занятие, счев его непрактичным.

Как видите, мои мысли были если не в полном беспорядке, то на грани его. Впрочем, я еще не вполне утратил надежду и даже мог забавляться таким причудливым словосочетанием, как «Божьи лемминги». Я думал о других леммингах — маленьких грызунах с короткими хвостами, мохнатыми лапками и маленькими ушами, выжившее поколение которых каждые несколько лет покидало свой остров и плыло по морю в поисках приюта на другом острове. Можно было восхищаться страданиями, самоотверженностью, решительностью и целеустремленностью леммингов, уверенностью каждого зверька, что не только он, но и все его собратья доплывут до вожделенного убежища и не утонут в море. Но, увы, зачастую впереди не оказывалось острова...

Пастор Лемминг вновь обращался к своим «леммингам».

Я уже не думал, что способен чего-то испугаться или даже чему-то удивиться, но оказался не прав.

Фестус полностью убедил четыре тысячи прихожан его главной церкви и миллионы других приверженцев — убедил исключительно словами, не подкрепленными никакими доказательствами, — что он не только обладает "внутренней информацией, не доступной прочим смертным, но может и должен объявить год, месяц, день и, возможно, даже час, когда давно ожидаемое второе пришествие Иисуса Христа станет блистательной явью.

Если его паства верила всему этому, то она, естественно, поверила бы чему угодно, потому что, когда соглашаешься с тем, что черное — белое, становится очевидным фактом, что темно-серое в действительности светло-серое. Я нисколько бы не удивился, если бы Лемминг, изменив стиль, но не сущность своей речи, склонился со своего насеста и заявил: «Ребята, у меня для вас сюрприз. Я уже рассказывал вам о втором пришествии Иисуса и о том, как я про него узнал, но вся загвоздка в том, что я и есть Иисус Христос. Я знаю, ребята, что морочил вам голову, но можете не сомневаться, что это для вашей же пользы. А теперь давайте споем восемьдесят девятый или девяносто восьмой — мне без разницы».