Быть рядом с ней — это лучшая привилегия, которую я знаю.

Так почему я боюсь прикоснуться к ней?

Она жмется ко мне сильнее и целует глубже, пытаясь вызвать ответную страсть, и я знаю, что должен держать глаза закрытыми, но я украдкой подглядываю. Она так близко, что выглядит размытым желто-розовым пятном, как изображают красивых женщин импрессионисты. Потом она отстраняется, чтобы восстановить дыхание, и ее лицо оказывается в фокусе. У нее короткие светлые волосы, торчащие в беспорядке, как раздутые ветром перья. У неё светлая кожа, исчерченная тонкими шрамами. А её глаза... Снова голубые. Этот нереальный золотой цвет пропал.

Я помню тот мистический момент, и в каком шоке я был после нашего первого поцелуя на крыше Стадиона. Неземной, нечеловеческий оттенок, ярко-желтый как солнце — видимое подтверждение того, что происходило внутри нас. Мы никогда не говорили об этом. Это было слишком странно и глубоко, как ожившая мечта, которая исчезнет, если говорить о ней. Мы держали всё в себе, но она все равно исчезла. Несколько дней стоя вдвоем у зеркала мы наблюдали, как оттенок постепенно пропадает, и задавались вопросом, что бы это значило. Её глаза снова стали голубыми, а мои меняли цвет, пока окончательно не стали карими. Это было маленькое свидетельство какой-то магии, которая изменила меня. В иные дни я не уверен в реальности происходящего, в иные ночи я жду, что проснусь от этого чудесного сна, увижу рядом со мной кусок мяса, съем его и вернусь назад во тьму.

Я борюсь с желанием оттолкнуть её и сбежать в подвал. Там стоит запылившаяся бутылка водки, которая может погасить пожар в моей голове. Но слишком поздно. Она расстегивает пуговицы на рубашке. Я помогаю ей скользнуть вниз по плечам Джули. Я слышу её быстрое дыхание и пытаюсь по глазам прочитать эмоции, пока я в очередной раз пытаюсь быть человеком.

Звонит телефон.

Его пронзительный визг высасывает из комнаты вожделение, как из открытого люка самолета. Теперь звонящий телефон не просто раздражитель, от которого можно отмахнуться, как это было раньше. Телефоны стоят в командных офисах Стадиона, и каждый звонок крайне важен.

Джули спрыгивает с меня и несется наверх, попутно набрасывая рубашку, а я плетусь за ней, стараясь не чувствовать облегчения.

–Джули Каберне, - говорит она в громоздкий приемник у кровати.

На том конце провода я слышу Лоуренса Россо, его слова неразборчивы, но в голосе слышно напряжение. Я должен был встретиться с ним сегодня вечером и поболтать — у него есть вопросы о мертвых, а у меня еще больше вопросов о живых, но помрачневшее лицо Джули говорит мне, что вечерний чай остынет зря.

–Что ты имеешь в виду? - спрашивает она, потом слушает. - Хорошо. Ладно. Мы приедем.

Она вешает трубку и смотрит на стену, снова накручивая волосы.

–Что происходит?

Точно не знаю, - говорит она. - Движение. Я поднимаю брови.

Движение?

«Несогласованное движение» возле купола Голдмэн. Он звонил, чтобы встретиться и обсудить это.

–Это все, что он сказал?

–Он не хотел говорить об этом по телефону. Я замешкался.

–Нам надо волноваться?

На секунду она задумывается.

–Рози не параноик. Когда мы были в дороге, он всегда приглашал незнакомцев выпить с ним вина, а папа в это время махал пистолетом и требовал предъявить удостоверение личности... - она смотала локон в тугое колечко и отпустила. - Но он оказался лучше защищен, когда случилось... то, что случилось.

Она выдавливает слабую улыбку.

–Может, «несогласованное движение» - это просто гонки, которые устроили в Коридоре ребятишки Голдмэна.

Она хватает с комода ключи от машины и в темпе чечетки спускается с лестницы. Я не должен был спрашивать. В моей голове и так много проблем, не хватало еще проблем снаружи.

Когда мы подходим к машине, я оглядываюсь на дом и чувствую очередной укол вины за чувство облегчения. Это мой дом, но одновременно это место борьбы, испытаний и унижений, с которыми я сталкиваюсь на пути к человечности.

Неважно, что случится в городе, по крайней мере, это не будет связано со мной.

–Я поведу, - говорю я, перебегая ей дорогу. Она смотрит на меня с сомнением.

–Точно?

Её реакция понятна — я по-прежнему использую вместо ручного тормоза другие автомобили на стоянке, но после последнего фиаско в спальне мне необходимо вернуть мужественность.

–Я подучился. Она улыбается:

–Ну раз ты так говоришь, воин дороги, - и кидает мне ключи.

Я завожу машину, включаю передачу и после нескольких рывков, чихов и незначительных столкновений выезжаю из тупика, игнорируя смех солдатов. Когда я принял решение стать живым, я выбрал кучу неприятностей, и смущение — одно из них. Жить больно. Жить трудно. Разве я ждал чего-то другого?

В какой-нибудь милой коротенькой сказке я бы мог. Тогда я был ребенком, новорожденным, превращающимся в человека. Но я вырос быстро, и как оказалось, я не «держу мир на ниточке», и Джули не моя «забавная Валентина» как пел Фрэнк Синатра. Она — сирота-астматичка, а я — оживающий труп, мы едем на ржавом автомобиле в бешеный мир, и Эван Кёнерли был прав: мы ничего не знаем.

МЫ

МЫ ЧУВСТВУЕМ ПОТОКИ внутри земли. Мы видим движение в

недвижимом. Мы наблюдаем за людьми, в одиночестве сидящими в своих домах, и слышим расплавленные реки в их головах.

Невысокий мужчина сидит в кресле. Он не двигается уже шестнадцать дней.

Будь он обычным трупом, в этом бы не было ничего особенного, но он — зомби, а это состояние интересует нас гораздо больше. Мёртвые превратились в пар и мы вдохнули его, но зомби всё еще остаются очень значимыми. Быть мёртвым означает покинуть этот мир. Быть зомби значит быть отмеченным печатью смерти и быть частью мёртвой армии, но находиться здесь. Для зомби тело становится благословением и проклятьем, поскольку в этом случае у мёртвого появляется выбор.

Когда у мужчины спрашивают его имя, он сжимает губы и выдает заикающийся звук. Его соседка, маленькая Живая, зовет его Б. У неё есть бледный друг — он как электрическая сладость жизни с отметиной удушающей смерти. Но в нём есть... что-то еще. Что-то очень далекое, но огромное. Когда Б улавливает этот запах, он ощущает какое-то движение под ногами. Ему кажется, что земля разверзается. Он чувствует благоговение и страх, поэтому перестает дышать, пока его соседи не уйдут и запах не выветрится.

Что это за существа? Чего они хотят? Почему они не боятся? Знают ли они, в каком смятении он находится, как в его голове душат друг друга тысячи противоположных стремлений? Они навещают его регулярно. На цыпочках проходят в гостиную и пытаются его разговорить. А он сидит в темноте, смотрит на их отражения на экране телевизора и пытается понять, почему он их не ест.

Он помнит день, когда что-то поменялось. Он почувствовал перемену в ветре и в земном притяжении. Холодный чистый поток хлынул в его покрытую пылью душу

в виде простого вопроса: «Почему ты здесь?». В тот день он поднялся с теплого трупа, который жевал, и вышел из аэропорта. Нашёл этот дом. Сел в кресло. Он продолжает сидеть в кресле, размышляет, но совсем ничего не делает. Чего-то хочет, ждёт и смотрит телевизор. Он смотрит сквозь бесконечные зацикленные и бессвязные изображения — напряженный футбольный матч сменяется выходящей из бассейна женщиной в бикини, потом закатом и успокаивающим голосом, зачитывающим вдохновляющие фразы, затем сандвичем с рваной свининой. Он смотрит через открытую переднюю дверь, как соседи проезжают мимо на дымящей колымаге, и не отводит взгляд даже тогда, когда машина скрывается из виду. Он лениво рассматривает пожелтевшую от летнего солнца газонную траву, уже успевшую дать семена.