Поиск
XX
«Эй, слышь, Вардишах[43], коль любишь меня,
Раскинь-ка на счастье горсть ячменя!
Исчахнуть бы мне, ослепнуть бы мне!
Послушай, что мне приснилось во сне:
…Ущельем иду, где воды шумят,
И овцы Саро в ущелье стоят,
Язык обрели — и песню поют,
Согласно поют, чудесно поют.
Раскинь свой ячмень! Порадуй сестру!
Ой, плох этот сон… Ох, он не к добру…
О боже, врата свои нам открой;
Ты нас сотворил, мы — прах пред тобой!..
Безгласные овцы в ущелье глухом
Так пели, сестрица, как мы не споем;
Бедняги Саро убогая мать
С платочком пошла пред ними
плясать…» —
«Услышь, Манишак[44], к несчастью твой сон.
Гляди на ячмень — как падает он:
Вот — зло, вот — добро… А это — гляди:
Саро… он стоит на черном пути.
Господь, молодца Саро пощади!
В дом старой нани беду не пусти!..»
XXI
И бродит Саро по горам родным.
Как загнанный зверь, из оврага в овраг.
И рок впереди, и пуля за ним.
Луга ему — ад, и друг ему — враг.
Когда ж на горах закат догорит
И вечер дарит отрадную тьму, —
Его баяти[45] печально звучит
И горы-друзья внимают ему:
«Ночные горы — эгей!
Вас мое горе темней.
Ой, горы, вам я кричу,
Одни вы вторите мне.
С надеждой к вам я бежал,
Я так от мира устал!
О горы, скройте меня
В глухих расселинах скал!
Как к дому друга, иду
К скалистым кручам во льду.
Умру, избавлюсь от мук,
Ночлег спокойный найду.
Умру… но как же она?
Ах, эта мысль мне страшна.
Пусть я избавлюсь от мук, —
Она как будет одна?»
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
XXII
Рыдает Ануш, пав на землю лицом.
Соседки безмолвно столпились кругом;
Не знают они, что ей, бедной, сказать,
И чем обнадежить, и как утешать…
Покамест бог миловал: бешеный брат
Из дальних полей не вернулся назад…
Но с пеной у рта жестокий отец
Плюется, клянет несчастную дочь:
«Пусть горе тебе принесет твой венец!
Уйди ты, распутница, с глаз моих прочь!
Подальше от дома свой стыд уноси,
Уйди! Не позорь ты отца своего!
Ты знала — его ненавидит Моси,
Ты знала — что мы невзлюбили его!
Так как же решилась ты с ним убежать?
Нет! Лучше б тебе в могиле лежать!..»
На крик старика всё селенье сошлось.
И слышно: «Утихни!.. Умерь свою злость!»
И сельский священник приплелся на крик —
Осанистый белобородый старик.
«Прочь, прочь уходите! — он людям сказал. —
Уйдите, чтоб сам я всю правду узнал!
Ануш всё мне скажет сама. И тогда
Увидите, что поправима беда.
Не плачь, успокойся, утихни, мой свет!
Скажи мне, ты любишь его или нет?
Сама захотела ты с ним убежать?.
Сама? Ну, так должен я вас обвенчать,—
И всё тут!.
Эй! кто там так громко кричит?..
Да что там?.. Пускай кто-нибудь поглядит!..
Убил?.. Кто?.. Моси?.. Не хватало беды…
Ануш, эй, Ануш!.. поскорее — воды!..»
XXIII
Как бурный поток, что, свиреп и могуч.
Внезапно бы на́ землю хлынул из туч.
Как яростный вихрь, распахнувший крыла,
Помчалась толпа парней из села.
Спешат, уж не спрашивая ни о чем,
Гонимые горем, как черным смерчом.
Влетели в ущелье. И мнится — у ног
Шипит и клубится кровавый поток…
И вмиг — никого не осталось в селе.
Теснясь, в нетерпеньи стоят на скале
И, с трепетом вслушиваясь в каждый звук.
Глядят напряженно. Но скалы вокруг
Безмолвны. Лишь пену бушующих вод
Бессонный Дэв-Бед по дну бездны несет.
XXIV
И вот показался убийца из мглы
Ущелья. Шаги неверны, тяжелы.
Идет… Все черты его искажены,
Глаза выраженьем ужасным полны.
И — страшный, медлительный — к двери своей
Прошел он, не глядя на лица людей;
Повесил на столб волосатой рукой
Ружье свое, схожее с черной змеей.
Застыла толпа. Каждый — как онемел
От страха… Никто и дохнуть не посмел,
Молчат. Вдруг завыла старуха одна.
Лицо раздирает и вопит она:
«Арай!»[46] Это сын ее, сын… он убит.
Она, обезумев от горя, бежит.
И, страшен и нечеловечески дик,
В пустынном ущелье звучит ее крик.
XXV
И с воплем «арай» исступленной толпой
Все женщины кинулись узкой тропой
В ущелье, за матерью вслед. И вдали
Ее возле мертвого сына нашли.
И плач их надгробный так скорбно звучал,
Что душу, казалось, живым разрывал.
И юноши с горестной думой в глазах
Уселись понуро на ближних камнях.
А женщины плакали — сгиб удалец…
Жалели покинутых сирых овец,
Бедняжку Ануш помянули потом
Бездушным проклятьем.
Скорбели о том.
Что вот, мол, все юноши в горы пойдут,
Саро одного лишь с собой не возьмут.
Что некому будет собак накормить,
Что с кровли начнут они, бедные, выть,
Что палица с грозной щетиной гвоздей
Покроется сажей на полке своей.
Что длинный кинжал, украшенье стены,
Заржавеет, вдвинутый праздно в ножны.
Привыкшая к воздуху горных высот,
Нани в этот год на яйлаг не взойдет;
Одна будет дома несчастная мать
Сидеть, горевать, о былом вспоминать…
И каждое слово, что слышала мать
О сыне, ей сердце могло б растерзать.
И мать мертвеца начинает молить
Хоть слово сказать, хоть глаза приоткрыть:
«Что, солнышко, ты закатилось во тьму?
Зачем не глядишь ты? Молчишь почему?
Сын милый! Ты что изменил мне? Взгляни —
Ты отнял могилу у старой нани!»
Но бледные веки навек заперты.
Застыли уста, и не дрогнут черты.
Не слышит убитый земных голосов…
Недвижно белеет полоска зубов.
…И небо-врага проклинает она,
Отчаянья и исступленья полна.
И бога поносит, и волосы рвет,
И снова рыдает, и снова зовет:
«Ты солнцем за тучи упал, Саро-джан!
Ты с ветви цветущей упал, Саро-джан!
Тьма солнце убила мое, Саро-джан!..
И ночь наступила моя, Саро-джан!..»
…И ночь наступила. И пала роса.
И плачущих стихли вдали голоса.
Лишь старый Дэв-Бед, в гриве пенных седин.
Горюет и плачет в ущелье один.
С грозной песней
Мчится в бездне,
И — горя полн —
Бьет пеной волн
О стены скал.
За валом вал
Разбивает
И рыдает…
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: