На фронте спят, когда возможно. Усталые засыпают после пешего марша, растянувшись вповалку на полу, на земле, на снегу, на дне окопа, когда утихнет бой, а случается — даже в бою меж перестрелками. Дремлют у лафетов, положив под голову на холодный металл шапку или пилотку; у самолётов на траве аэродрома, когда не дают взлёта; на нагретых, как лежанка русской печки, жалюзи танка. Везде, где только возможно и даже как будто нельзя.

Сон — вторая жизнь. Как ещё иначе увидишь свою улицу, мать и отца, повстречаешься с женой или невестой! Иным везёт — и они смотрят эти фильмы во сне по многу раз и не перестают надеяться, что увидят ещё и ещё.

Фронтовой сон — особый, нигде не бывает он таким насторожённым и чутким. Прикрывшись шинелью, запрятав в неё голову, дышишь душным теплом, погружаешься в желанное, сладостное забытьё в ожидании родных картин, а какой-то нерв, какая-то мозговая извилина бодрствует. У тебя словно два естества: одно — в покое и счастье, другое — в тревоге. Не сразу научились солдаты так спать, но прошло время, и вот почти каждый дремлет вполглаза. И сколько раз прямо ото сна, поднятые командой или грохотом выстрелов, люди бросались в люки танков, прыгали в кабины самолётов, перебрасывали отяжелевшие тела через брустверы окопов.

На третью неделю пути Алексей Якушин ничего в жизни так не хотел, как уснуть, ну хотя бы задремать ненадолго.

Автовзвод был в глубоком танковом рейде, в отрыве от шагавших где-то далеко позади пехотных частей. Впереди фыркали «тридцатьчетверки», они держались кучно, шли на установленных дистанциях, и, если бы не короткие перестрелки, могло показаться, что совершают учебный поход.

Сизая, дымчатая муть висела над дорогой, и это было хорошо: от колонны отцепились «мессеры», «фокке-вульфы» и трижды проклятый соглядатай — вездесущая «рама».

В кузове громыхали бочки с соляркой; перед глазами качался на гусеницах, как на мягких лапах, коренастый «крокодил», гружённый снарядами, а вокруг глубоко дышала ветрами чёрная приднестровская степь. Здесь, в этой степи, когда-то бешено скакали кони, гикали всадники, стучали тачанки из «Думы про Опанаса», а перед ними гарцевал на сахарно-белом жеребце Григорий Котовский.

По колонне разнёсся слух, что скопившиеся в тылу эсэсовцы напали на медсанбат, который спешил за танковой бригадой, и целиком вырезали его. Шофёры, ведущие машины в колонне, стали теперь беспокойно приглядываться к каждому хуторку, рощице и балке, к скирдам соломы и одиноким овинам. Нет ли где засады? Они поминутно высовывались из кабин и смотрели на посветлевшее небо. Выключали моторы, прислушивались к «воздуху».

Но и к тревоге притерпелись. Одолевала усталость. Алексей вскидывал тяжёлые веки, таращил глаза, тёр рукавом переносицу, бил себя по щекам — и сон ненадолго отступал. Ещё будоражило тявканье зениток, хлопающие выстрелы танковых орудий. Но потом и это не воспринималось.

Случалось, он на несколько минут мучительно сладко засыпал, а «газик» все шёл и шёл, держась колеи, руки лежали на руле, нога деревянно давила на педаль…

Утром вместе с колонной взвода Алексей въезжал в придорожное местечко. Машины остановились на горбатой площади. Местечко было небольшое, на удивление нетронутое. Только за подломленным мостком, у двухэтажного каменного дома, догорал «оппель-капитан». Тонкое железо кузова корежилось в огне, и едкий чёрный дым относило к машинам.

Из дома, покрывая треск горящей легковушки, донеслись выстрелы. Один. Через несколько секунд — второй…

— За мной! — крикнул Бутузов шофёрам.

Держа в руке «вальтер», он метнулся к ближайшей хате, от неё к соседней и к каменному дому. Алексей, механически повторяя движения взводного, бежал след в след. За Алексеем мчались другие шофёры.

Дом молчал. Обдирая боками крашенную охрой стену, солдаты приблизились к двери. Бутузов прыгнул к ней и, поддёв ручку пистолетным стволом, распахнул. Столкнувшись в проходе, он и Якушин первыми ворвались в длинный пустынный коридор с обшарпанными стенами. Неожиданная пустота и тишина испугали Алексея больше, чем выстрелы: он уже внутренне приготовился к рукопашной. Быстро огляделся. На полу — чемоданы, перетянутые ремнями. Кто-то спешно готовился к отъезду, а точнее к бегству.

Алексею показалось, что его минутную растерянность заметили товарищи, и он бросился по коридору влево к приоткрытой двери. Подбежав, дёрнул за скобу…

На полу в луже крови лежали молодая женщина и девочка. Обе были убиты.

В раскрытом коричневом чемодане виднелся чёрный эсэсовский мундир.

— Не успел драпануть фашист, — мрачно сказал Сляднев. — Людей порешил — может, семью, — а самому, видать, времени не хватило пустить себе пулю в лоб.

— Не успел? А может, струсил: в себя стрелять — не в других… Где же он?

Действительно, куда скрылся эсэсовец? Ведь всего несколько минут назад раздались два выстрела. В коридоре шофёры никого не встретили.

— Смотрите, окно открыто! — крикнул Сляднев. — Через него и скрылся…

Кинулись к распахнутому окошку. Под ними виднелась плоская крыша пристройки.

— Обыскать дом и двор, — приказал лейтенант. — Далеко не ушёл, не мог уйти…

Бойцы обшарили большой каменный дом, сараи, стоящие во дворе, заглянули в соседние пустынные хаты. Эсэсовца не нашли.

Не снимая пальца со спускового крючка, с особой тщательностью осматривал Алексей надворные постройки.

Не раз встречал он пленных немцев. То были солдаты, такие, как раненый шофёр, которого пришлось конвоировать по ночному селу, или Бюрке, сложивший оружие. Но этот скрывшийся эсэсовец был особый. У него, конечно, руки по локоть в крови, такой может хладнокровно повесить пленных танкистов. Сколько наших солдат, мирных жителей лишил, наверное, жизни этот негодяй, сколько горя и страданий принёс людям. Его страшит возмездие. Палач, убийца, он даже представить себе не может, что русские бойцы не станут мстить женщинам и детям.