– Ты что тут, пожар хочешь наделать?

Перед ним стоял дежурный, кожаным чехлом с флажками он похлопывал себя по синей форменной брючине.

– Вылез по ошибке не на той станции, – улыбнулся юноша. – Вот и загораю тут… Скажите, когда следующий поезд на Ленинград? – Он вскочил со скамейки и старательно затоптал пепел.

– На Ленинград! – хмыкнул дежурный. – Садись на товарняк, он тут сейчас сделает остановку и переждет встречный, и езжай до Климова, а оттуда на Ленинград много поездов.

– Вот спасибо! – обрадовался юноша. – А то я… – он кивнул на пути, – уже хотел по шпалам.

Дежурный, услышав паровозный гудок, пошел на перрон, юноша за ним. Прибыл товарняк. Перед самым отходом, когда уже свистнул кондуктор, юноша вскочил в тамбур, уселся на верхнюю ступеньку. Перед ним проплыл высокий забор, затянутый сверху колючей проволокой. Когда-то тут в кирпичных казармах жили военные, после того как в войну советские бомбардировщики дотла разбомбили немецкий арсенал, базу не стали восстанавливать, на ее месте построили большой стеклозавод и деревообрабатывающий комбинат, так что Андреевка после войны не заглохла, а, наоборот, стала расцветать. Даже на телеграфном столбе у вокзала висело объявление, что требуются рабочие, рабочие, рабочие… На месте сгоревшего поселкового Совета построили новый. На окраине белело кирпичное двухэтажное здание школы. Пять лет прошло, как закончилась война, а в Андреевке не осталось и следов от пожарищ, бомбежек, разрушений.

Товарняк звонко застучал буферами, вагон дернулся и медленно покатился. Проплыла коричневая железнодорожная казарма на бугре, будка стрелочника, замелькали кусты, дальше пошел молодой сосняк. Нет, все же война оставила свои оспины на теле земли, то тут, то там возникали круглые, заросшие травой и жидкими кустиками воронки. Особенно много их было за железнодорожным мостом через Лысуху. Под убаюкивающий стук колес Игорь Найденов слова, уж в который раз, стал вспоминать все, что произошло с ним начиная с того страшного 1943 года…

Он жил с матерью под Калинином, в небольшой деревеньке. У них было богатое хозяйство, в доме дорогие вещи, за скотиной ухаживали двое молчаливых рабочих. Первое время к ним часто приезжал отец, он был уже не Григорий Борисович Шмелев, а Карнаков Ростислав Евгеньевич, и по тому, как перед ним тянулись полицаи, видно было, что он занимает у немцев высокий чин. Потом отец перестал приезжать, а мать все чаще стала поговаривать, что лучше бы вернуться в Андреевку. И как только поблизости снова загрохотали пушки и по дорогам заползали танки и грузовики с солдатами, мать вместе с ним, Игорем, покинула чужую деревню. Они нагрузили добром большую повозку, запряженную двумя откормленными битюгами с мохнатыми копытами: в кадушках было засолено мясо и сало двух срочно зарезанных боровов, к задку телеги привязали самую дойную из пяти черно-белую корову и отправились по проселку в сторону Андреевки. Немецкие посты вполне удовлетворялись документом с орластой печатью, который мать прятала за чулок, – немцы его называли «аусвайс». Ночевали они в глухих деревнях. С хозяевами расплачивались салом. Чем ближе к Андреевке, тем оживленнее становилось на проселках: на запад двигались немецкие грузовики с ящиками, легковые машины, ползли пятнистые танки с прицепленными пушками. И немцы здесь были другие; злые, подозрительные. Многие с окровавленными повязками. Раньше проверяли документ и даже не заглядывали в повозку, а тут как-то попались им навстречу несколько крытых брезентом грузовиков с эсэсовцами в черных мундирах. Низкорослый, круглолицый офицер долго мусолил «аусвайс», оглядывал с ног до головы рослую мать в осеннем пальто с меховым воротником, йотом что-то сказал своим, и те, вышвырнув Игоря, полезли в повозку. Раздались их довольные возгласы, подбежали эсэсовцы с других машин, и скоро все добро было выворочено на дорогу.

– Аусвайс может быть фальшив, – по-русски сказал офицер. – Ваш муж нет там, где поставлена печать. Я сам еду оттуда…

Мать молча, со сжатыми губами, смотрела, как эсэсовцы растаскивали продукты, вытряхивали из узлов и чемоданов отрезы, платья, белье… Им оставили лишь повозку с лошадьми, – даже корову отвязали. Мать не плакала, только стискивала руку сына. Остальное отобрали под самым Климовом. Они с матерью ночь провели в лесу, слышали канонаду, в небо взвивались разноцветные ракеты, гудели невидимые самолеты, утром их остановили люди в красноармейской форме, мать не стала показывать им «аусвайс», потом она его спалила в костре. Бойцы сказали, что лошади нужны для орудийных расчетов, идет наступление по всему фронту, фрицы драпают.

– Наобещал твой батька рай земной, – сказала мать. – А оно вот как все повернулось! И мне, дуре, поделом. На чужое позарилась, а небось и своего лишилась… Как говорят, жадный глаз только сырой землей насытится…

Дом в Андреевке был цел, а вот от хозяйства и паршивой курицы не осталось. Мать бродила по дому злая, растрепанная, то и дело шпыняла Игоря, заставляла ходить с санками в лес и рубить там сучья, сухие деревца. В поселке на них первое время косо посматривали, старший брат Павел и Вадька Казаков гоголями ходили по поселку в красноармейской форме, на гимнастерках у них блестели боевые медали, которые они заработали в партизанах. В 1943-м немцы редко бомбили Андреевку, а в сорок четвертом если и пролетали над поселком самолеты, то лишь советские. Все говорили, что немцам скоро капут, по радио передавали сводки Информбюро, звучала веселая музыка.

Первое время Вадим и Павел носили на груди свои медали, но потом перестали: незнакомые люди, особенно военные, требовали у мальчишек документы, грозили отобрать боевые награды. Не верилось им, что поселковые мальчишки заслужили их в боях с фашистами.

И разве каждому будешь рассказывать, как они с партизанами пускали эшелоны под откос, обстреливали грузовики с солдатами, нападали на мотоциклистов?

В свою компанию Игоря не приняли, хотя и не обижали… Он сам на них обиделся. И вот из-за чего. Как-то мать послала его к Абросимовым за Пашкой – он там теперь жил и дома почти не показывался, – Игорь пришел туда. Старший брат, Вадька Казаков и Иван Широков играли на лужайке в карты, в банке лежали смятые трешки, пятерки, десятки. Игорь, забыв про поручение, подсел к ним и протянул руку за картой. Державший банк Вадим сделал вид, что не заметил.

– У меня сотняга! – похвастался Игорь, показав зеленую бумажку. Советских денег у них было много, мать перед отъездом в Калинин закопала в подполе целую цинковую коробку из-под патронов, набитую ассигнациями.

– На ворованные деньги не играем, – не глядя на него, буркнул Вадим.

– Какие ворованные? – взвился Игорь. – Мать сховала в подполе…

– А откуда они у вас? – спросил Иван, тараща на него злые глаза. – Твой батька – шпиён. До войны получал их от фашистов – за то, что ракеты в небо пущал. А как он саперов у электростанции убил?

– Мамка молоко красноармейцам продавала… – упавшим голосом произнес Игорь, но ему никто не ответил. – Я за батьку не в ответе, – помолчав, повторил он слова матери.

– Яблоко от яблони… – усмехнулся Вадим, встретившись с угрюмым взглядом Павла. – Катись ты, Шмелев-Карнаков, от нас подальше! Смотреть-то на тебя, гаденыша, противно!

– Много награбили под Калинином? – подковырнул Иван. – Говорят, твоя матка, как помещица, всей деревней заправляла.

– И батраки из военнопленных на вас горб гнули, – ввернул Вадим. – Думаешь, мы забыли?!

Лишь Павел молчал и хмуро смотрел в свои карты. Как-никак Игорь ему приходился братом по матери.

– Чей ход? – пробурчал он.

– Твово батьку наши к стенке поставят, – сказал Иван. – Эх, хорошо, коли бы его у нас в Андреевке судили!

– Его еще поймать надо! – со злостью вырвалось у Игоря.

– Глядите-ка, он еще защищает врага народа! – уничтожающе посмотрел на него Вадим. – А ну вали отсюда, гаденыш, пока кровь из сопатки не пустил!

Игорь не нашелся, что ответить, поднялся с колен и отправился домой, матери заявил, что больше к Абросимовым ни шагу, та только вздохнула и отвернулась.