В тот же самый вечер в доме барона Нейдшильда было темно и тихо. Барон с дочерью был в гостях. Только в крайнем окне дома виднелся свет, так как тут была комната любимой горничной баронессы. А у нее уже давно была дорогая гостья, которую она всячески угостила.

В те самые минуты, когда Шумский сидел у друга, Авдотья Лукьяновна, сытно поев и напившись чаю, сидела у приемыша, дивилась на свою Пашуту.

Когда мамка вошла в дом барона, то, не называя себя, велела доложить барышниной горничной, что к ней пришла одна женщина повидаться.

Вскоре к Авдотье в переднюю вышла какая-то барышня и, в полусумраке комнаты остановясь на пороге, холодно спросила:

– Кто ты такая?.. Откуда?

– К Прасковье я…

– От кого? Что тебе нужно?

И в то же мгновенье барышня эта, присмотревшись к пришедшей, ахнула и всплеснула руками.

– Авдотья Лукьяновна! Господи! Какими судьбами?!.

Но Авдотья в полусумраке, да еще от природы близорукая – не узнала все-таки, кто к ней бросился на шею, только голос кинувшейся к ней барышни был положительно очень знаком.

– Да я же ведь Пашута. Бог с вами. Подумаешь, вы год не видали меня.

Но Авдотья в себя не могла прийти и стояла, вытаращив глаза.

Из Грузина еще очень недавно уехала горничная Прасковья, черноволосая, румяная, пригожая лицом, с гладко зачесанными назад волосами и с длинной косой, ходившая в ситцевых платьях, которых было у нее три. Одно пестрое будничное, другое темно-серое и третье розовое для праздников.

А теперь перед мамкой стояла барышня в шелковом голубом платье и в какой-то мантильи. Волосы были обрезаны и рассыпались правильными локонами кругом головы. В ушах блестели серьги, на руке сиял браслет… Это была не пригожая горничная, а красавица барышня, генеральская дочка или что-либо подобное… Даже букли и локоны ее, пахнущие душистой помадой, показались Авдотье много чернее, глаза ее много больше и быстрее, рост много выше, стройнее… Весь вид другой…

– Да что ж это? – выговорила, наконец, мамка и чуть не прибавила: – Наше место свято.

Но эта барышня уже давно повисла на шее Авдотьи и целовала ее…

Затем она расплакалась и молча потащила свою названную мать за руку через все комнаты.

Усадив Авдотью на диванчик, она стала перед ней на колени и выговорила:

– Прежде всего, Авдотья Лукьяновна, говорите: на горе или на радость вижу я вас. Хорошую весточку или дурную привезли вы.

– Не пойму я тебя, – отозвалась женщина.

– Неужели вы за мной, волочить меня в Грузино…

– Нет. Меня выписал Михаил Андреевич.

– Зачем?

– А вот… Вот все по порядку… Погоди. Дай себя оглядеть. Что ж это ты? Ведь ты совсем… Бог тебя знает… Тебя и признать нельзя. Барышня как есть…

Пашута улыбнулась, но не весело.

– Стало, хорошо живется. Любит тебя твоя… баронесса что ль… Одевает… Холит…

– Баронесса во мне души не чает. А я ее боготворю. На нее молиться можно. Она святая как есть..

– Ну-у?.. Что ты грешишь-то…

– Такой другой на свете нет, Авдотья Лукьяновна. Увидите, узнаете, сами тоже скажете.

– Зачем же ты обстрижена-то. Не в наказанье.

Пашута рассмеялась.

– Это в Грузине Настасья наша стрижет девушек ради посрамленья их. А баронесса меня остригла ради того, что ей так нравится и мне больше к лицу. Красивее, говорит. У меня целый шкаф платьев. Глядите. А вот комод. Полон белья… А вещей-то, вещей – все мое ведь. Все…

– Да разве это твое все…

– Это моя горница.

– Твоя?! Я чаяла – мы в ее горнице сидим? Эта? Твоя! И все это твое… Ну-у!..

Авдотья Лукьяновна развела руками.

Расспросив любимицу еще подробнее, женщина узнала, что баронесса, вероятно, действительно обожает свою горничную, потому что обращается с ней скорее, как с сестрой, нежели с прислугой. Она уже выучила Пашуту читать и писать по-русски, хотя русский язык ей и самой не родной. Но вместе с тем, та же самая Пашута уже очень изрядно выучилась говорить и на родном языке своей барышни.

– Это по-чухонскому-то? – ахнула Авдотья.

Похвастав своей барышней и ее привязанностью, затем своим имуществом и новыми познаньями, Пашута еще более удивила Авдотью своей властью в доме. Желая угостить названную мать, Пашута приказала подать к себе в горницу целый «господский» обед. Авдотья дивовалась, но вместе с тем и покушала не спеша и плотно. Затем женщина и девушка сели за самовар, и Пашута снова начала рассказывать про свое житье-бытье. Она передала Авдотье, что могла бы быть безмерно счастлива и на всю жизнь, а между тем, плачет всякий день. Причина была простая. Барон писал графу Аракчееву, что желал бы выкупить на волю девушку дочери, но граф даже не ответил. Через брата своего Василия она знала, что Настасья Федоровна писала сыну об этом, говоря, что граф не желает ее отпустить на волю. Вместе с тем, молодой барин, поставив ее на место к баронессе, имел свои тайные виды и теперь ей одно остается – опять топиться, как в детстве.

Пашута, сидя против Авдотьи, начала плакать. Она достала из кармана платочек с красивым вензелем и утирала им слезы. И вензель заметила Авдотья и опять невольно выговорила:

– Барышня, как есть!

Действительно, никто бы не поверил, что эта молодая девушка – простая дворовая, ходившая в ситцевых платьях еще недавно. Смуглый цвет лица, почти южного типа, черные, как смоль, волосы, круто завитые в мелкие колечки. Тонкие прямые брови и поникшие черные глаза. Даже сухой овал лица, нос с горбиной и острый подбородок – все заставляло Пашуту смахивать не на русскую девушку. А ее изысканный туалет, хорошо сшитое дорогое платье, плотно облегавшее красивые формы полного тела, прибавляли обману. Это могла быть гувернантка-француженка, итальянка, но никак не русская дворовая девушка из-под Новгорода.

Одно только выдало бы Пашуту опытному глазу. Красноватые кисти рук, шероховатая кожа их, и толстые, короткие пальцы. Вместе с тем из-под платья виднелись очень большие ступни ног, плоские и широкие, которые, казалось невольно, едва умещаются в башмаках. На таких ногах и новая обувь кажется сношенной и разбитой.

Но эти красноватые руки и толстые ступни выкупались стройностью тела, легкостью и мягкостью всех движений и, наконец, действительно красивым профилем с блестящими умными глазами, с живостью во всех чертах лица и почти дерзостью в улыбке тонких губ.

Если Пашута и прежде казалась пригожей в своем пестром ситцевом платьишке и считалась в Грузине самой красивой из всех, то теперь, конечно, она могла по праву назваться красавицей.

Барон однажды в беседе с Шуйским, сравнив Пашуту с красивым чертенком – был только отчасти неправ. Девушка была несколько полна для такого лестного наименования.

Было уже поздно, а женщина не собиралась домой. Умная Авдотья, выпытав и прослушав внимательно все, что ей передала ее любимица, снова глядела на нее во все глаз и путалась мысленно… Эта Пашута, помимо лица и фигуры, как-то изменилась и в ином отношении. А в чем, Авдотья не могла уловить и догадаться. Говорить ли девушка стала иначе, выражаться и произносить слова, или держится она иначе, ходит и сидит не так, как в Грузине… А давно ли?.. Давно ли она оттуда уехала?.. Да и говорит-то она все дело. Права она, а Мишенька ее неправ выходит. Красно говорит.

– Чудно! Диву дашься, хочешь не хочешь… – произнесла, наконец, Авдотья в полголоса и прибавила громче. – Вон оно что, Пашута, в столице да в холе пожить… Добреет человек… Вот как сытый да отскобленный скребницей конь не ходит шагом, а все вприскок, трусит, да ноги поджимает. У нас на графском конном заводе так-то. Я завсегда дивовалась на этих коней. Вот и ты, Пашута, эдак же… Отчистили тебя. Отхолили. Ну играть бы тебе. А ты вот плакать третий раз принимаешься!

– Вы, стало быть, Авдотья Лукьяновна, ничего не знаете или на свой лад все понимаете. Зачем меня Михаил Андреевич сюда выписал и к баронессе определил? А теперь зачем вас выписал тоже? Зачем он сюда под прозвищем маляра Андреева ходит? Что он замыслил, а мне приказывает помогать себе? Знаете вы все или ничего не знаете?!.