– Ну, что? Получила, аль нет?

– Ножик у меня, – отозвалась девушка.

– Ну слава Богу. Готовься. В ночь и убежишь…

Около полуночи Копчик один одинехонек бродил из комнаты в комнату по полутемной квартире. Огонь горел только в спальне барина и в прихожей. Лакей двигался по всей квартире, не находя себе места, потому что волновался донельзя. Ему казалось, что он трусливо упускает дорогое время. Барин выехал со двора, и Копчик слышал, как он собирался на радостях кутнуть с приятелями, следовательно, его можно было ожидать домой только на заре. Шваньский тоже куда-то исчез и объяснил, что ночью разыскивать «эдакое» мудрено и что, если он доищется, то, конечно, не ранее часов трех ночи. Другого лакея, по обыкновению, не было дома, так как Шумский услал его куда-то с письмом. Васька был теперь в квартире полным хозяином, а Пашута сидела в чулане с ножом, удачно выманенным у Шваньского. Казалось, что наступала вполне удобная минута спасти сестру, а, между тем, нечто особенное в квартире останавливало Копчика, пугало. Привыкший к затеям своего барина, он теперь все-таки не мог понять происшедшего в квартире. – Что за притча, – восклицал он. – Черт их знает? Да и сам черт не поймет! Больно уж диковинно.

Дело в том, что в спальне Шумского на диване лежала незнакомая девушка, приведенная Шваньским. Васька напрасно соображал и ничего сообразить не мог. Девушка эта сидела сначала в гардеробной, переглядывая и собираясь чинить белье барина, но затем ее позвали в спальню, чтобы угостить чаем. Побеседовав с девушкою довольно долго, барин позвал к себе Шваньского… Но все стихло. Голосов не слышно было. Когда Копчик, заинтересованный в высшей степени происходящим, решился войти в спальню, то стал, как вкопанный. Его поразила неожиданная картина. Девушка лежала на диване, барин и Шваньский сидели около нее, перешептываясь.

Копчик струсил и хотел выскочить, как ошпаренный, ожидая окрика и, пожалуй, даже чего-нибудь худшего от тяжелой руки барина. Но Шумский, увидя лакея, весело подозвал его и сказал:

– Глянь-ка, вишь, как сладко почивает. Что, удивительно? На-ко, погляди вот.

Шумский взял руку девушки, поднял ее и бросил. Рука упала и шлепнулась, как у трупа.

– Подними-ка ногу, – смеясь, приказал Шумский своему Лепорелло.

Шваньский сделал то же самое с ногой девушки.

– Мертвая, как есть, – воскликнул Шумский. – Ну, брат Васька, плохи наши дела. Обвинят меня в убийстве пришлой девицы. Я на себя не возьму. Скажу, ты убил. И пойдешь ты в каторгу. И Иван Андреевич покажет тоже под присягой, что озлился, мол, Васька, хватил ее поленом по маковке, она упала, да вот и лежит.

И оба, и барин, и его наперсник, громко расхохотались.

Лакей долго стоял молча и глупо, выпуча глаза и на них, и на лежащую девушку.

Теперь ни того, ни другого не было дома. Копчик же точно также, входя теперь в спальню, глядел на незнакомую девушку, уже раза два нагнулся близко над ее лицом, трогал ее за руку и за голову. Он понял теперь, что девушка была жива, но, однако, в каком-то странном состоянии, ему не понятном.

«Стало быть, опоили чем. Пьяна, что ли. Нет, эдаких пьяных не случалось видать, – думалось Копчику. – Но зачем оно им понадобилось. Вот диковинно. Опоили и уехали». Сотвори они с ней что-либо иное, Копчик еще понял бы дьявольскую затею барина. Но привезти девушку незнакомую, опоить, бережно уложить на диван, посмеяться и разъехаться, казалось Копчику чем-то совершенно нелепым. Между тем, это приключение мешало ему исполнить свое предприятие. Будь он один в квартире с сестрой, он освободил бы ее тотчас же. Он мог бы сказать, что отсутствовал из квартиры, а теперь это невозможно, так как уезжая, Шумский строго приказал ему не отлучаться ни на минуту и ни на шаг от спящей девушки. А если она проснется, то не выпускать ее ни за что из квартиры до его возвращения.

– Проснется! – вспомнил Копчик, тряся головой. – Где ей! Видать, что эдак сутки пролежит, коли совсем не помрет.

Побродив еще около получаса по коридору, малый вдруг схватил себя за голову и ахнул.

– Ах, ты дура, дура! Дурья ты голова! Да когда же и дело-то делать, коли не теперь. Скажу: вы приказали не отлучаться. Она, мол, руками двигала. Я побоялся, все и сидел. Слышал я шум, да отойти не смел.

И Копчик, потеряв в раздумье и нерешимости около полутора часа, вдруг с лихорадкой во всем теле, слегка пощелкивая зубами от боязни и трепета, принялся за дело. Он вдруг бросился, как бы рванулся с места, прямо в кабинет барина и взял ключ от чулана; отперев дверку, он выпустил сестру. Пашута вышла, бросилась на шею брату, расцеловала его и, задыхаясь от волнения, не вымолвив ни слова, махнула только отчаянно рукой и тотчас же вышла во двор. Ни слова не успел Копчик ни спросить, ни сказать сестре. Не до того и было… Он взял топор, вошел в чулан, переместив ключ, заперся изнутри и с небольшим усилием разломал и оторвал замок от двери. Замок вместе с ключом упал на землю, а дверь отворилась.

– Ладно, там разнюхивай. Ножом ли, топором ли! Я или Пашута! – нервно, судорожно шевеля губами, проговорил Копчик.

Вынув ключ из замка, он бросил его в самых дверях, а ключ быстро отнес и положил на то же место письменного стола. Затем он снова быстро двинулся, спеша сделать еще что-то неотложное, поскорее, но вдруг опомнился и произнес:

– Все! Что же больше-то? Все сделано? Да, все. Только что мне будет? Убить может.

И малый опустился на ближайший стул, так как ноги у него подкашивались. Однако, через несколько минут, он вспомнил про опоенную швею и перешел в спальню, и снова сел на стул близ самого дивана, где точно так же, как мертвая, лежала незнакомая девушка. Копчик поглядел ей в лицо. Она была бледна по-прежнему, но дыхание казалось свободнее и ровнее.

– Господи! Дела-то какие творятся тут, – произнес Копчик вслух. – Что это за проклятый дом. Мало я каких мерзостей в этом доме насмотрелся. Вот теперь сестра убежала и, пожалуй, через час тут и смертоубийство будет. Я мертвый буду валяться. А эта вот уже лежит и, может, помирает, к утру на том свете будет. Если Господь Бог все это видит, то что же вам на страшном суде будет? Даже и не придумаешь, что с вами быть может. Черти на вас кататься будут вперегонки, как сказывает наш лавочник. Да этого мало. Жарить бы вас веки вечные на сковороде, вот что нужно.

Копчик понурился, упер локти в колени и опустил на руки голову. Долго ли он просидел тут, тяжело обдумывая все случившееся и все, что грозит ему каждую минуту по возвращении барина, он сам не знал.

– Дрыхнешь, скотина! – раздался вдруг над ним голос, грозный, но визгливый.

Копчик очнулся и встал. Перед ним был Шваньский, а за ним какая-то незнакомая личность со светлыми пуговицами на кафтане.

– Знаешь ли ты, пропащая твоя голова, что в доме приключилось, – закричал Шваньский вне себя. – Ты тут дрыхал, а там знаешь ли что?

Копчик молчал и умышленно таращил глаза.

– Где Пашута? – прокричал Шваньский.

Копчик молчал.

– Тебе говорят, проснись, чертово рыло. Где Пашута?

– В чулане, – отозвался Копчик шепотом.

– В чулане? На вот, пойди, гляди.

И Шваньский в первый раз с тех пор, что Копчик знал его, решился на то, чего никогда не позволял себе. Он схватил Копчика за шиворот и, толкая перед собой, пихнул в коридор.

– Пошел, гляди.

Шваньский несколькими толчками довел Копчика до чулана и показал на дверь.

Копчик стоял, не двигаясь, но тотчас сообразил, что он действует неосторожно и глупо. Он всплеснул руками над головой, потом схватил себя за волосы и стал кричать на всю квартиру:

– Ах, черт! Ах, подлая! Как же это? Что же это?

Но голос Копчика был настолько неестественен, малый так плохо сыграл отчаяние, что только один Шваньский мог попасться на удочку. Будь здесь сам барин, он по этому одному голосу лакея догадался бы, что он играет комедию.