– Знаешь, где в Центральном парке лодочная станция?

Гомик радостно закивал. Шафт взглянул на часы:

– Я буду ждать тебя там в двенадцать сорок пять. Нет, ровно в час ночи. Идет?

– Обязательно в парке?

– Ну, если ты не хочешь...

– Нет-нет, хочу!

– Ну тогда – чао.

– Чао.

Бандиты, что промышляют ночью в Центральном парке, и этот пупсик друг друга стоят. Хорошо, если он чемпион по каратэ. Тогда у него есть шанс продержаться на десять минут дольше. Но потом они все равно завяжут узлом его коричневый (или какой у него там еще) пояс, проденут в одно ухо и вытащат из другого.

По Третьей авеню сплошным потоком ползли такси. В них сидели женщины с покупками, бизнесмены, возвращающиеся в свои офисы после обеда. Стоя на тротуаре, Шафт долго махал рукой, прежде чем водитель одного из свободных такси соизволил остановиться. Теперь, когда полицейские стали подрабатывать таксистами, даже чернокожий может ездить на такси – ведь копы не расстаются с оружием. Если, конечно, его внешний вид понравится небритому, воняющему табаком мерзавцу за рулем.

До чего утомительно быть черным! И морально, и физически.

– В спорткомплекс Христианской ассоциации молодых людей, пожалуйста. Это на Западной Тридцать третьей улице, к западу от Седьмой авеню.

– Поедем по Драйву?

– Нет, по Парк-авеню до Тридцать третьей и направо.

– Как скажете.

Шафт ухмыльнулся и стал думать о Персоне. Персон его озадачил. Он ожидал грубости, агрессии, угроз, но ничего подобного не услышал. По телефону Персон производил впечатление старого, усталого человека, этакого раненого великана, который ищет пещеру, чтобы укрыться в ней от преследующих его пигмеев и зализать раны. Это было не похоже на Нокса Персона, легендарного мамонта преступного мира. Персон был подавлен, разбит, разгромлен. Он будто угодил в такую задницу, откуда не вытащат даже кроты, не говоря уже об адвокатах. Хотя впечатление может быть обманчивым, и сохранять бдительность стоит в любом случае.

В ответ на начальную грубость Шафта он промолчал.

– Эй, горилла, ты слышишь меня?

– Да. – Голос звучал как из пустой бочки. Шафт говорил, а Персон слушал.

Они ехали по Парк-авеню, усаженной посередине тюльпанами. Каждый блок имел свою расцветку тюльпанов. Между Пятидесятой и Сорок девятой улицами росли белые, между Сорок девятой и Сорок восьмой – белые и фиолетовые. Ночью они подсвечивались прожекторами. Шафт вспомнил, как читал в "Таймc", что эти тюльпаны – подарок городу от некоей богатой вдовы. Он не понимал эту вдову. Что толку в цветах? Если ей некуда девать деньги, усыпала бы лучше Парк-авеню стодолларовыми бумажками.

Такси нырнуло в тоннель. В темноте он продолжал размышлять о цветах. Может, муж этой вдовы вовсе и не любил тюльпаны, а она взяла и разукрасила на его доллары длиннющую улицу. Наверное, свихнулась. Вот и он, Джон Шафт, свихнулся, как утверждает Андероцци. Изломанный силуэт в окне, осколки стекла... Черт, надо скорее избавиться от этого воспоминания, а то так и вправду недолго спятить.

Шафт хотел позвонить ей сразу из вестибюля, но передумал. Он поднялся на лифте на шестой этаж, показал заспанному вахтеру членский билет и получил от него тоненькое узкое полотенце. Такой носовой платок и для карлика не годится, думал он, недоумевая, почему в этом заведении, где есть бассейн, душевые, сауны, нет приличных полотенец. Ладно, он пришел сюда не вытираться, а потому, что был зол и взвинчен и хотел расслабиться.

В раздевалке среди прочих молодых христиан толкались трое или четверо толстых лысых евреев. Наверное, торговцы текстилем, которыми кишит район Тридцать третьей улицы. Они стекались сюда попариться и почесать языки, как и их более удачливые кузены – в своих шикарных фитнесс-клубах нижнего Манхэттена. Шафт никого из них не знал. Всего он был знаком лишь с двумя-тремя посетителями сауны, и то мельком. Это был не его клуб. Это было убежище, место релаксации. Длинный негр, летящий сквозь стекло, и здесь настиг его.

"Убирайся к черту, засранец!" – приказал ему Шафт.

Видение исчезло.

Раздеваясь возле узкого шкафчика, Шафт ощущал кожей приятную влажность. Его тело редко беспокоило его. Он узнал цену своему телу в первой драке, в которой уцелел, в первой погоне, когда удирал от полиции по крышам Гарлема, и во Вьетнаме, где должен был умереть, но выжил. Шафт оглядел свои шрамы – по левому боку у него красовались три круглые зубчатые отметины. Две – на выпирающей мышце в верхней части бедра, третья – внизу живота. Последняя была расширена и заштопана хирургом. Возможно, сказалось то, что сейчас за ним снова гонялись вооруженные люди, или просто так подействовал вид шрамов, но он стал вспоминать.

Он увидел изможденное лицо вьетнамского подростка, выглядывающего из бункера к югу от Дананга. Его замаскированную травой винтовку, которая казалась больше самого стрелка. И услышал выстрелы: бах, бах, бах.

Левую часть тела будто обожгло, он закачался, как от ветра, и его автомат дал очередь по удивленным миндальным глазам. Потом врачи говорили Шафту, что он должен был умереть еще на борту вертолета, подобравшего его в джунглях, в лучшем случае – на перевязочном пункте, куда его сначала доставил вертолет. После операции в госпитале, когда хирург разрезал его, быстро-быстро сшил развороченные кишки и снова зашил, ему сказали, что он очень живучий сукин сын и, похоже, выкарабкается.

Шафт усилием воли пресек поток воспоминаний, натянул бандаж и тренировочный костюм, выскочил из раздевалки и помчался через две ступеньки наверх, в спортивный зал. Он мотался по треку, потом лазал по шведской лестнице, потом снова перешел на трек, и так пока спортивный костюм не намок от пота и не облепил его, словно полиэтиленовая пленка, сердце не заколотилось о ребра, грозя взорваться шрапнелью, а дыхание не превратилось в визгливый хрип. Обжегшись под ледяным душем, он плюхнулся в бассейн, где отдал свое усталое тело на милость искусственных волн. Затем Шафт почувствовал, что пора: он больше не может быть без нее.

– Да-а? – пропела она в домофон. – Кто там?

– Это Джон.

Замок зажужжал, Шафт толкнул дверь и вошел в вестибюль старого кирпичного дома на Западной Двадцать первой улице.

– Джон, – шепотом воскликнула она, – о, Джон! – Это был скорее возглас облегчения, чем радости. – Я читала о тебе. В семь часов говорили в новостях, что...

– Тс-с...

Сейчас она была просто собой. Красный балахон и оранжевый парик лежали в гардеробе. Это была высокая, хрупкая, длинноногая девушка с копной пушистых каштановых волос. Впервые увидев ее, Шафт решил, что она похожа на английскую актрису: не вполне миловидна, зато потрясающе красива. Сейчас на ней было только ярко-голубое мужское пончо, едва доходящее до бедер.

– Тс-с... – шипел Шафт, обнимая ее и зарываясь лицом в мягкие волосы пониже правого уха. Его легкие наполнились жасминовым ароматом ее мыла.

– Я волновалась.

– Не надо.

– Но я...

Он залепил ей рот поцелуем. Его руки, скользя по ее спине, ласкали ее мускулистую худобу, щекотали выпирающие позвонки. Щекой он чувствовал что-то влажное: это могли быть слезы из ее серо-голубых глаз или тоник. Она сняла дневной макияж, и ее лицо засияло свежестью и белизной. Она прильнула к нему, дрожа всем телом. Ее горячие пальцы бродили по его лицу, шее, плечам и повсюду сеяли огонь.

– Элли, киска моя, – хрипло простонал он, оторвавшись от ее рта. Его губы скользнули вниз и жадно впились в нежный треугольник у основания шеи, и она, закрыв глаза, запрокинула голову. Она вся – от ягодиц до маленьких круглых грудей – страстно и призывно извивалась в его руках.

Он почувствовал, как ее пальцы спускаются вниз, расстегивают пуговицы рубашки, пощипывают кожу у него на груди, на животе, теребят ремень, проникают дальше. Она кусала, целовала, лизала мочку его уха, торопя его.

– О, какой ты жаркий... жаркий... жаркий... – Ее шепот перерос в стон. Ее руки обвили его шею, ноги – его ноги, и она повисла на нем, положившись на силу его рук и плеч. Она отдавалась ему.