— Я люблю деревню, — заметила Коринна.

Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там — синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики — их самки лишены голоса».

— О да, — невозмутимо согласилась Коринна, — но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.

Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.

— Да, я тоже люблю деревню, — сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. — На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.

— Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!

— Ну, глины он не боится, он ведь гончар.

Коринна засмеялась:

— Ах, да! Ты же мне говорил.

Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.

— Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?

Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.

— Но ведь это же… — вдруг взволнованно шепнул Алексид, — это же голос Сократа! Не может быть…

— Почему не может быть?

— Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…

— Что ж, — сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, — если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…

Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.

— Давай тихонечко уйдем он них, — пробормотал он.

— Ты, наверно, хотел сказать: «тихонечко пойдем к ним», — возразила она.

— Что?

— Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.

— Но мой отец сказал… — Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.

— Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, — заспорила Коринна. — А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?

Алексид уступил ей — и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продолжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.

— А остальные кто? — шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.

— Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, — это Ксенофонт. Его соседа, кажется, зовут Федр.

— А! — отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.

Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен. Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно было, что этот человек энергичный и деятельный.

Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких важных предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка, который радостно прыгал вокруг них.

— Да это же Алексид! — сказал Сократ, приподнявшись и глядя на Коринну. — А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь, пожалуй, вопросы излишни.

Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и хорошо помнил это время.

— Я тут ни при чем, — сказала Коринна со своей грубоватой дорической прямотой.

— Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?

— Да… — еле выдавил из себя Алексид. — Боюсь, он чего-то не понимает… Он… он думает, что ты дурно на меня влияешь…

— Видишь, Сократ? — перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская щенка.

— Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?

— Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.

— Он так говорит? — Сократ задумчиво покачал головой.

— Так говорят все Афины, — снова вмешался Ксенофонт. — Это плохо для тебя кончится, Сократ.

— Присядьте же, — сказал Сократ. — Хотя бы ненадолго, чтобы я мог объяснить.

Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, решил он в конце концов.

— Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю повторять! «Согласно достатку ты жертву богам приноси»? — Он усмехнулся. — Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру, и он подтвердит, что, прежде чем совершить омовение пред завтраком, я вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.

— Но ты иногда порицаешь и Гомера, — сказал Ксенофонт. — Вот это-то и опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы Гомера нам их почти заменяют.

— Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! — Сократ снова повернулся к Алексиду. — Тебя воспитали на этих поэмах, и ты судишь о богах по ним?

— Ну, само собой разумеется…

— А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети, из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен — короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы сказал на это твой отец, а?

— Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, — засмеялся Алексид.

— Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь, попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки — еще не значит не верить в богов.

— Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! — с досадой воскликнул Ксенофонт.

— Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах живет много людей, а жизнь коротка.

— Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь будешь так же старательно обзаводиться врагами.

— Я? Врагами?

— А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ? Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра — кого-нибудь из сторонников демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.

— Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И, по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут только рады, что им помогли понять их заблуждения.

— Но люди почему-то этого не любят, — с глубокомысленным видом вставила Коринна.

Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал серьезно:

— Мы очень беспокоимся за тебя, Скрат. Если бы люди правильно понимали твои идеи, все было бы хорошо. Но знакомы с ними лишь немногие, а остальные полагаются на слухи и сплетни. Кроме того, тебя высмеивают в комедиях, и у зрителей складывается самое неверное представление о твоих взглядах. — Он повернулся к Платону. — Ты ведь хорошо пишешь, так почему бы тебе не написать комедию, чтобы показать Сократа таким, какой она на самом деле?

Платон с улыбкой покачал головой: