– Крепись… Слышишь, Яган? Теперь не время! – молила герцогиня.

– Да… да, я спокоен! – вдруг овладевая собою, ответил он, благодарно пожимая полную, горячую руку жены. И, обратясь к одному из стоящих поближе придворных, властно кинул:

– Духовника немедля к ее величеству!

– Императрица желает видеть герцога Карла! – вдруг на пороге спальни прозвучал голос одной из дам, бывших у постели умирающей.

– Да, да… Идем скорее, сын мой! – обратился обрадованный Бирон к юноше, который стоял тут же. – Идем туда! Наша вторая мать! Она зовет… Она ведь…

Он не досказал. Держа за руку сына, перешел в опочивальню, подвел юношу к постели, где тот опустился на колени у самого изголовья Анны.

Никого из близких лиц не удивило, что умирающая вспомнила мальчика в последнюю минуту.

Давно ходили слухи, будто Карл рожден самой Анной. А герцогиня только сделала вид, что он родился от нее, для чего и проделала целую комедию, пролежав необходимое время в постели, в темной, душной комнате, как это тогда было принято у знатных и зажиточных дам.

Увидя мальчика, Анна оживилась. Слезы сверкнули на ее стекленеющих уже глазах. При помощи Бирона она возложила руку на кудрявую головку Карла, словно благословляя его, и зашептала:

– Храни… тебя Господь… мой маленький… Мой любимый.

– Не умирай… мама Анна… не умирай… государыня! – со слезами целуя холодеющую руку, молил растроганный юноша.

И вдруг, словно теряя последнее самообладание, Бирон тяжко рухнул на колени рядом с сыном, прильнул сухими, жесткими губами к другой руке и также беспомощно, почти по-ребячески забормотал:

– Не умирай… Живи, государыня… Подожди… Не оставляй нас, мой ангел! Как я буду без тебя! Как все мы! Ты права. Я ошибся. Не надо мне власти! Где она? Где бумага? Этот указ?.. Возьми… порви!.. У вас подпись? – обратился он к Миниху и Остерману, стоящим тут же, вблизи. – Дайте! Пусть порвет государыня! Ты права была: это мне на гибель!.. Порви! Не умирай!.. Лучше я вернусь к своей темной, прежней доле… Только живи!!

И совсем тихо он зашептал на ухо умирающей, приблизив свое багровое лицо со вздутыми жилами к ее бледному, бескровному лику:

– Мне страшно… Пойми… Страшно мне… Страшно…

– Не бойсь! – также тихо шепнула она ему с последним проблеском сознания.

Потом ее грудь задергалась, лицо исказилось от внутренней муки.

– Пи… ить! – едва выдавили посинелые, вздрагивающие губы.

Бидлоо дал питье, стал считать едва уловимый пульс.

Анна затихла, закрыла глаза. Только тело ее слегка вздрогнуло несколько раз.

Воцарилось немое, жуткое молчание.

Осторожно опустив руку, начинающую остывать, Бидлоо что-то шепнул Остерману и отошел в темный угол, стал отирать невольные слезы, скатившиеся из-под очков.

Остерман и Миних с поникшими головами пошли к дверям, направляясь к толпе, ожидающей в соседнем покое. Дамы стеснились у постели, одна за другой целуя остывающую руку Анны, лежащую неподвижно на одеяле вдоль тела, очертания которого как-то резче проступили теперь из-под тяжелого атласного одеяла.

Рыдания, прорываясь то у одной, то у другой, росли, становились все громче…

Миних, став на пороге между двумя покоями, печально и торжественно объявил:

– Ее императорское величество Анна Ивановна тихо в Бозе опочила…

Легкий говор всколыхнул толпу и сразу смолк.

Фельдмаршал тогда, тем же внятным, торжественным голосом продолжал:

– Да здравствует император Иоанн Третий!..

Толпа негромко подхватила его слова:

– Виват, император Иоанн Третий!..

Глухо прозвучал вдали первый похоронный удар соборного колокола.

Бирон, не поднимаясь с колен, глядел на мертвое лицо своей госпожи, черты которого быстро принимали жесткие очертания и темнели так явственно, все больше с каждой минутой.

О чем он думал – никто не знал.

Прошло несколько минут, долгих для всех окружающих, как зимняя, бессонная ночь.

Герцогиня Бирон и брат, Густав, наконец не выдержали и стали шептать ему:

– Опомнись, Яган! Подумай: каждое мгновение может нам стоить жизни… Иди… там ждут… Возьми себя в руки. Малодушие твое придаст силы твоим врагам!

– Нет! Не будет того! – отрывисто пробормотал герцог-регент, бывший челядинец герцогини курляндской. – Идемте.

И он быстро перешел в соседний покой, полный придворными и чинами империи.

– Не стало нашей доброй повелительницы… Россия лишилась матери и государыни несравненной. Что может утешить нас в столь тяжкой потере?.. Поспешим вознести к Небу мольбы об успокоении ее блаженной души! Прошу всех к церковной службе, господа министры, сенаторы и иные с ними…

После его слов настало мгновенное молчание. Бестужев, стоя в толпе, первый как-то порывисто, не своим голосом, высокой нотой кинул:

– Виват, герцог-регент Российской империи.

Отдельные голоса повторили клик. Потом он пронесся дружнее и был подхвачен в соседних покоях прислужниками немецкого насильника.

Эти, раньше столь желанные Бирону, приветственные клики сейчас коснулись только слуха честолюбца, почти не всколыхнув его угнетенной, затихшей души.

Не радовалось надменное сердце герцога-регента, словно чуя близкую беду.

И оно не ошиблось.

Прошло шесть дней. Население столицы, судя по его спокойствию, – как высшие круги, так и простой народ, – примирилось с тем, что курляндский выходец, всем ведомый наложник Анны Иоанновны, бывший челядинец при герцогском дворце занял первое место в империи, поставлен опекуном над малюткой-государем, имеет власть над знатнейшими лицами в царстве.

Войска тоже приносили без сопротивления присягу, какая им была объявлена указом от имени младенца-государя… Что думали люди, о чем шел говор и толк в богатых дворцах и в маленьких домишках у Невы-реки или на Выборгской стороне – об этом мало беспокоились, казалось, новые господа царства и народа русского.

Но это так лишь казалось. А на деле сыщики, шпионы еще усерднее стали прислушиваться ко всему, что можно было уловить из народной молвы. Разделив столицу по участкам, они наблюдали за каждым шагом обывателей, следили, подкупали прислугу, сами втирались в семьи. И усиленная, оживленная деятельность наблюдалась на той половине дворца, занимаемого Бироном, где помещался правитель его личной канцелярии, в то же время стоящий во главе армии шпионов, наводняющих город и все окрестности.

Что-то чуялось в воздухе… Ожидались какие-то события, и осторожно, но быстро и решительно принимал меры новый регент, чтобы предупредить опасность.

Двадцать третьего октября вечером колючие полоски света, прорезаясь в щели ставен небольшого деревянного домика на Васильевском острове, пронизывали морозную тьму и бороздили светлыми пятнами загрязненную пелену снега, истоптанную за день ногами людей и конскими копытами.

Лучшая комната в домике, выходящая окнами в пустынный тихий переулок, сейчас прибрана особенно нарядно и чисто. Кроме масляной лампы под жестяным абажуром, которая свешивается над столом, стоящим посреди комнаты, несколько сальных свечей в медных и точенных из дерева шандалах расставлено и на пузатом, тяжелом комоде, темнеющем в углу из-под вязаной салфетки, покрывающей его, и на круглом столе перед клеенчатым, старинным диваном, помещенным между небольшими оконцами, сейчас прикрытыми снаружи ставнями. На особом, небольшом столике с одной ножкой, где приготовлены кисеты с табаком и «фидибусы» для раскуривания трубок, – тоже горит свеча, оплывающая особенно быстро и сильно, потому что пламя ее раздувается током воздуха, бьющим в раскрытую дверку голландской печи, стоящей в этом углу комнаты, ярко пылающей сейчас и потрескивающей своим костром сухих березовых поленьев.

Все эти огни ярко озаряют невысокий покой, чисто, хотя и простенько, по-мещански обставленный. Два кресла под стать дивану, с твердыми сиденьями, стоят по сторонам круглого стола. Средний стол, белый, строганый, покрыт цветною домотканой скатертью и уставлен оловянными тарелками и приборами вперемежку с деревянными мисками и тарелками, очевидно, припасенными на всякий случай, если не хватит более приличной посуды. Стаканы и чарки толстого, зеленоватого стекла, серебряные две-три стопки, оловянные кружки для пива и браги – все это говорит, что готовится и хорошая выпивка для гостей, ожидаемых к пустому пока столу. О том же еще ярче свидетельствует особый, стоящий в одном из углов стол, не покрытый ничем, но заставленный графинами и четвертями с виноградным и хлебным вином, или «пенником», как его называли. Блюда и лотки с нарезанной вареной и копченой рыбой, с ветчиной и другою снедью стоят тут же. А под столом, как надежные резервы, темнеют и поблескивают еще четверти и бутыли с вином, с наливкою, лежат свертки с провизией, банки с маринованными и солеными грибами и прочей принадлежностью приличного угощения.