Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.

Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:

– Прощения прошу… Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.

Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.

– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?

– Эту самую! – громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. – Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу… а сомнений быть не может.

– Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!

– Кхм… – на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: – Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но… в болезни будучи… порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.

– И вы… И вы! – передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. – Глядите хорошо… И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага… для оглашения всеобщего. Не мною – вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!

– Да, как же…

– Да как же иначе! Да вне сомнения! – раздались с разных сторон голоса.

– Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! – торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. – Теперь совсем иную речь поведу.

Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.

– Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.

Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, – не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?

И все молчали, напряженные, испуганные.

– Да, да! – видя общее недоумение, продолжал Бирон. – Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, – сию минуту передам всю власть по тестаменту!

Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?

Ушаков, Бестужев и Миних – первые, почти в одно и то же время, подали голоса:

– Да разве ж можно?! И помышлять нечего!

– Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли…

– Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..

– Просим… Всепокорно просим! – эхом понеслось со всех концов стола.

Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.

Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:

– Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество… Оставайтесь на своем трудном посту до конца… мира и спокойствия ради! Просим!..

Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий «оракул».

– Пусть так! – покрыл еще не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. – Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот все, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне – да будет все забыто! – с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.

Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.

– А чтобы закрепить это решение высокого собрания, – снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, – чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда… да изволят все присутствующие на сем тестаменте… вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!

Петр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.

Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.

Петр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошел.

Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул ее следующему…

– А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать еще следующее, – теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. – Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.

Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал ее сыну, снова стоящему наготове у кресла.

– Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе… Передай его высочеству! – обратился Бирон к сыну. – А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.

Догадываясь, какую бумагу поднес ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял ее в руки. Когда Петр положил перед ним лист и отошел, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясенный, он откинулся на спинку кресла, отер лоб, покрытый холодным потом, обвел взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.

Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечел и медленно поднялся с места.

– И… этто… я… я самм… дддол-жен поддпи-сать?! – взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.

Все продолжали молчать, не глядя на принца.

Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:

– Я… я – подд-писсал!..

– В добрый час!.. В добрый час! – неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. – Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!

Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.

– Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! – с поклоном провозгласил Бестужев.

– Благодарим!.. Благодарим! – кланяясь, откликнулись другие.

С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.