Поцелуем руки завершил он свою речь.

Анна прильнула пересохшими, бледными губами к его влажному лбу; когда же он отпустил ее и, откланявшись, вышел из зала, принцесса, не имея сил сама держаться на ногах, с легким стоном опустилась в ближайшее кресло.

– Ох… голова моя… голова!..

– Успокойтесь… вот понюхайте, ваше высочество! – подавая флакон с нюхательной солью, старалась успокоить ее графиня Остерман, глаза которой были полны слез.

– Успокойтесь, принцесса! – с другой стороны шептала ей фон Менгден, успевшая проводить принца и вернуться к своей подруге и госпоже. – Еще не все потеряно, верьте мне… Счастье нам улыбнется…

– Нет… Нет!.. Как быть?.. Что делать?! Как быть! – совсем по-детски, тягуче, слезливо причитала Анна, сжимая руками виски, где начала сверлить обычная мучительная боль. – Он решил погубить нас совсем… Или ты не видишь? Такое унижение… перед этим конюхом… перед позорным угодником властной старухи… перед ее наемным… Ужас… ужас! – без конца повторяла Анна, ломая руки. Истерические нотки уже задрожали в этих выкликах.

Глотнув воды, принесенной одной из фрейлин, Анна немного овладела собою и, боязливо озираясь, словно из страха быть подслушанной, зашептала окружающим ее женщинам:

– Боже мой… Чего бы я не дала, чего бы я не сделала, чтобы… Последнего псаря возведу в генералиссимусы, в регенты… Последнее свое отдам, только бы не он… не этот наложник был господином над нами… над моим сыном… Кто… кто поможет? Неужели ваш муж не мог бы? – с мольбой обратилась она к графине Остерман. – Его все так чтут… Его любят все.

– Вы же знаете, принцесса… больной старик… Он может дать лишь добрый совет! – печально покачала головою графиня Остерман.

– Да, правда… – снова опустившись, уставясь тусклым взглядом в огонь камина, запричитала тихо, жалобно Анна. – Пусто… пусто кругом… Все в его руках… Нам – никого нет на помощь!.. Пусто… Все у него…

– А если бы… Миних? – вдруг, стоявшая в раздумье, тихо уронила фон Менгден.

– Он? Нет… Этот не посмеет против Бирона… – безнадежно прозвучал голос Анны. – Пусто… Никого… Никого в защиту… Один Бог… Он… Один…

Зимний ясный день выдался 7 ноября 1740 года в приневской столице.

В Зимнем дворце, где помещался император-ребенок со своими родителями, на половине принцессы, в маленькой гостиной, Анна Леопольдовна лежала, свернувшись на кушетке. Голова ее, туго повязанная теплым платком, флакон соли, который бледная, страдающая женщина то и дело подносила к носу, – все это говорило, что обычный припадок мучительной, нервной боли снова сжимает острыми тисками ей виски, ломит затылок, заставляет мысли мутиться в мозгу, вызывая тошноту и неодолимый, темный страх в груди.

Неизменная подруга, Юлия фон Менгден, примостившись на скамеечке, у самых ног больной, баюкающим голосом, однообразно читала вслух какой-то сентиментальный французский роман, какие очень нравились всегда принцессе, малоподвижной и ленивой, даже угрюмой на вид, но обладающей сильными страстями, пылкой мечтательностью и привязчивым, чувствительным сердцем.

Под это чтение Анна как будто стала забываться. Слабые вздохи все реже и реже вырывались из стесненной груди. Глаза ее, обведенные темными кругами, сомкнулись и теперь казались двумя черными впадинами на одутловатом, изжелта-бледном лице. Узкие, крепко стиснутые, бескровные губы перестали вздрагивать от уколов внезапно нарастающей боли. А две холодные слезинки, выкатившись из-под прикрытых век, остановились, словно застыли, в уголках глаз.

Понизив голос, Юлия читала еще несколько минут, потом затихла, с неподдельным участием глядя на измученную подругу. Ей показалось, что Анна уснула под рокот ее чтения.

Но Анна внезапно вытянулась, не раскрывая глаз, легла на спину, держа на груди свои бледные, выхоленные руки, которые судорожно сжимали одна другую.

Выждав несколько мгновений, Юлия, осторожно поправляя подушки, сбившиеся под спиной и головой подруги, ласково, как ребенку, задала по-французски вопрос:

– Ну что? Легче, дорогая моя?

– Нет! Хуже еще! – капризно морщась от боли, отрывисто бросила ответ Анна. – И я глупа, что тебя послушала… Читай. Может, я задремлю, пока они там.

– Нет. Теперь не удастся, дорогая. Я слышу шаги. Все возвращаются. Аннет, вот случай самый счастливый… Когда еще можно будет видеть Миниха без соглядатаев Бирона. Потолкуй с фельдмаршалом. Я же говорила тебе: брат мой уже закидывал удочку. Сдается, он не прочь… Конечно, если получит от тебя побольше щедрых обещаний. Ну, сама понимаешь.

– Ты думаешь?

И Анна, захваченная новой мыслью, сразу оживилась, порозовела, даже приподнялась на кушетке, оправляя волосы и свой роскошный кружевной пеньюар, смятый во время лежанья.

– Надеешься, он нам поможет, Жюли? Хорошо. Я рискну…

Но тут же словно блеснули перед ее глазами серые змеиные глаза Бирона, какими он глядел на нее и на мужа недавно, после памятного заседания верховного совета. Как будто зазвучали снова угрозы, сказанные грубым, властным голосом…

И, холодея в душе, вся оробев, она опять опустилась на подушки, лепеча:

– А… а если и он предаст?!

– Вздор. Свидетелей нет… Да и все равно: хуже от того не будет.

– Правда твоя. Хуже того, что есть, быть не может! – безнадежно-тоскливо прозвучал горький ответ. И она снова приподнялась с подушек, как бы желая встретить входящего Миниха, за которым следовало человек десять кадет и адъютант его, Грамматин, бывший раньше адъютантом принца Антона.

Дав «откровенные показания» на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить свое хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за «неосторожность». А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.

Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трехмесячного ребенка-императора.

Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землей.

Пропустив вперед молодежь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.

– Ну что, дети мои! – ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.

– Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придет ваш черед служить трону и родине нашей?

– Так точно, ваше высочество! – прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперед, словно рапортуя, отчетливо проговорил:

– Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!

Сказал, сделал шаг назад и очутился на своем месте.

– Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! – обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодежью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.

Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведет последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьез беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же еще невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.