Надеялись, что сильный будет как слабый? Так не бывает. Дал силу – дай исполнить желание!

Теперь отнимаете её.

Всегда боялся тьмы. Она наплывает, подступает с невыносимой болью. Костёр угасает…

Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из неё невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, я услышал далёкий голос:

– Вот и хорошо, что вы очнулись.

Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над её краем появилась тёмная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:

– Выпейте, пожалуйста.

Напиток был горьковатый, обжигал губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилающий глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал как чужой:

– Долго я здесь? Что со мной?

– Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, – сразу.

Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение.

– Не подымайтесь так резко.

– Что случилось в институте? Девушка, лаборантка… Она жива?

– Жива. Успокойтесь.

– Где она?

– Здесь, в больнице учёных. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите её.

Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.

Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги не мог.

Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.

– Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните.

Я задремал, повторяя как заклинание: «Жива, жива… Таня жива…»

…Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.

Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвёрдые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в лёгкий шторм.

– Упрямец какой! – с одобрением заворчала сестра. – Ладно уж, провожу вас к вашей девушке. Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.

Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шёл грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам – друг Евгения Степановича, один из вице-президентов академии. Что ему здесь нужно?

Академик, задумавшись, направился было к выходу, но случайно поднял на меня взгляд и остановился:

– Не ходите сейчас к ней. Завтра. Ещё лучше – послезавтра.

Откуда он знает, кто я и куда направляюсь? Виделись всего раз во время посещения им института. Виктор Сергеевич тогда привёл его в нашу лабораторию, представил сотрудников, сказал о каждом несколько слов. Но мог ли он запомнить меня? Чепуха! Он ежедневно видит сотни таких… Голова закружилась сильнее. Не до головоломок! Сейчас есть дела поважнее. Я спросил:

– Как она?

– Лучше, но очень слаба. Болят раны. Если бы не Василий Георгиевич…

«Кто это Василий Георгиевич? – подумал я. – Наверное, дядя Вася».

Академик между тем отстранил сестру, взял меня под локоть. Я упёрся:

– Хотя бы взглянуть.

– Нет! – почти крикнул он.

– Но, позвольте, вы же не врач, – начал злиться я. – И вообще… – «При чём здесь вы?» – хотел спросить, но он опередил меня:

– Я отец Тани.

«Ну да, вот оно что, Таня Михайленко, дочь академика Михайленко. Вот откуда она знает начальство, их детей и внуков…»

Больше я не сопротивлялся. Послушно шёл с ним, продолжая думать: «А я обижался, что не приглашает в дом. Ларчик открывается просто. Какой же я осёл! Вот почему она так болезненно реагировала, когда я рассказывал о профессорской дочке, поившей меня чаем».

Академик довёл меня до моей палаты, слегка подтолкнул:

– Поправляйтесь. Завтра зайду за вами, вместе её навестим.

Не успел я улечься в постель, как в дверь палаты тихо постучали. Уже знакомая мне сестра просунула голову:

– К вам посетитель. Можете принять?

В палату с портфелем в руке вошёл следователь Олег Ильич, кивнул как старому знакомому, развёл руками:

– Извините, Пётр Петрович, служба. Придётся задать вам ещё несколько вопросов, чтобы закончить следствие об убийстве академика Слепцова. Помнится, вы говорили, что полиген Л должен был вызвать активизацию умственной деятельности у шимпанзе, и высказывали опасение, что он не подействовал так, как планировалось. В связи с этим были дополнительные вопросы на защите диссертации.

– Помню, – сказал я. – Лучше бы не помнить.

– Я сделал выписки из лабораторного журнала, – продолжал он. – Но остаются некоторые неясности. Как вы думаете, почему шимпанзе решил убрать Слепцова?

– Решил?

– Да. Ведь он заранее подготовил ловушку – верёвку и доску, чтобы поймать человека и ударить его о прутья клетки. Когда он отравил хлорофосом вожака Тома, мотивы понятны – устранение соперника. Он рассчитывал вместо него попасть в клетку к самкам. Неслыханная изобретательность для шимпанзе…

Олег Ильич кинул на меня быстрый взгляд: как реагирую? Хорошо ещё, что он не добавил: «Можете гордиться, отличное дополнение к диссертации»…

– Но вот зачем ему устранять Слепцова?

Я вспомнил чрезвычайно ясно, как после смерти Тома мы стояли у клетки Опала и Виктор Сергеевич не согласился перевести его в большую клетку на место вожака. Но как мог Опал понять его слова? Даже при всей его изобретательности…

И внезапно будто что-то кольнуло в груди. А наши занятия по «языку жестов»? Опал понял не слова, а жесты, мимику, такую богатую у Виктора Сергеевича. Теперь я знаю имя истинного убийцы. Наверное, и Олег Ильич это знает. Поэтому так смотрит на меня – почти сочувственно. Может быть, он думает о том, как будет называться наказание за убийство? И я сказал себе: «Вы огорчались, маэстро, что полиген Л не подействовал на Опала? О, не печальтесь, он оказался весьма эффективным у человекоподобной обезьяны. Довольны?»

Виктор Сергеевич снова возник в моей памяти. Я вспомнил весь тот проклятый день: и как академик ответил мне, когда я рассказывал о странном поведении шимпа, и как оставался в виварии понаблюдать за Опалом, как сверял энцефалограммы и результаты химических анализов. Неужели он догадывался, что шимп притворяется? Никто другой не был бы на это способен. Но Виктор Сергеевич мог. Ответа мне уже не получить… Я знал, что придётся ещё долго, очень долго вспоминать и никто не спасёт меня от этих воспоминаний.

Пожизненная казнь – вот как это будет называться…

Придя в институт, я направился в виварий. Что так неудержимо влекло меня сюда? Какая привязка оказалась сильнее муки, боли, отвращения, связанных в памяти с этим местом? Мне не узнать о ней, ибо она пружинно скрыта в подсознании и способна оттуда управлять тем, что называют сознательной деятельностью. Когда-то я читал, что убийцу неумолимо влечёт на место преступления. Даже невольного убийцу…

В большой клетке суетились обезьяны. Они узнали меня и заверещали, протягивая руки за подарками.

Клетка Опала была пуста. Концы проводов висели как змеи, караулящие добычу. Я почему-то осторожно переступил через совершенно пустое пространство у клетки и только потом вспомнил, что там когда-то был очерчен мелом контур тела.

Я стоял, взявшись двумя руками за прутья решётки, уткнувшись в них лбом, и смотрел в угол, где часто сидел Опал. Именно в том углу под соломенной подстилкой – мне рассказал Олег Ильич – нашли приспособления: куски проволоки и дерева, связанные обрывки верёвки, с помощью которых шимпанзе доставал и подтягивал к себе то, что ему было нужно. С помощью этих же орудий он ухитрился добыть хлорофос и забросить отравленный банан в клетку Тому. Пожалуй, он мог бы претендовать на патент изобретателя. Горе существу, если изобретательность родится в нём прежде, чем нравственность. А в нашем мире часто случается именно так. И в этом – одна из причин величайших трагедий…