– Мы все знаем, что человек – часть природы. Знаем, но не задумываемся, что отсюда следует…

Таня ухитрилась протянуть за его спиной руку и толкнуть меня в бок, привлекая моё внимание. А Виктор Сергеевич умолк, поймал несколько снежинок и слизнул их с ладони. Детство неистребимо жило в нём и прорывалось иногда в смешных жестах. Не оно ли являлось скрытой пружиной его мощнейшего воображения? И не был ли он, по сути, мальчишкой, заигравшимся в новую игру на всю жизнь?

– А следует отсюда, добры молодцы, между прочим, и то, что первая, нестираемо-жёсткая программа, заложенная в самой структуре человеческого организма, – это программа природы. Она строится на том, что человеку для жизни требуются воздух, пища, вода, пространство; его поведение во многом подчинено этим потребностям. А поскольку он живёт в мире, где всего этого не хватает, где постоянно идёт жесточайшая борьба за существование, его поведение запрограммировано природой как эгоистичное с самого начала. Конечно, воспитанием, подчинением законам общества мы во многом подправляем эту Первую программу, заставляем её работать в иных режимах, используя имеющиеся в ней прекрасные предписания, такие, как инстинкты материнства, забота о детёнышах. Но принципиально изменить её мы пока не в силах. Сие хорошо знали древние, когда говорили: Naturam expellas furca, tamen usque recurret[3]. И, кстати, это же отлично знают всякие изверги и пользуются, когда им нужно вернуть человека к животному состоянию, ибо сделать сие намного легче, чем совершить обратный процесс. Опять же – из-за Первой программы. А мы часто стыдливо называем эгоизм какими-то пережитками в сознании, а потом удивляемся, почему эти пережитки так трудно вытравить у людей, родившихся уже в наши дни, почему, к слову сказать, малыши в детском садике вырывают друг у друга понравившуюся игрушку и увещевания воспитательницы далеко не всегда помогают. Да потому, чёрт возьми, что это вовсе не пережитки, а проявление давно усвоенной истины: мы – часть природы и подчинены её программам. И величайшая заслуга того общества, которое пытается воздействовать на людей преимущественно человеческими стимулами, идущими вот отсюда, – он стукнул себя по голове так, что сдвинул шапку на лоб, – такими, как равенство, солидарность, дружба, забота о ближнем, самопожертвование наконец! Из человека легче выжать всё, опираясь на Первую программу, на его эгоизм, использовать надёжные рычаги, созданные самой природой. И неизмеримо трудней взывать к человечности, опираться на неё. Величайшая трудность, величайшая заслуга. Но когда-нибудь людям это всё равно надо делать, если они хотят идти к лучшему, стать из рабов природы – хозяевами, творцами!

Он говорил громко, размахивая руками. На нас оглядывались прохожие, думая невесть что. Не могли же они предполагать в этом невысоком жестикулирующем человеке известного всему миру академика. Тем более что одет он был в далеко не новое, видавшее виды драповое пальто и слегка вылезшую, правда, пыжиковую шапку. Академик терпеть не мог влезать в новую, как он говорил, «непритёртую» одежду, особенно в обувь.

Наконец он тоже заметил удивлённые, насмешливые, а иногда и подозрительные взгляды, снизил на полтона голос:

– Кстати, если бы мы не валили все трудности в кучу «пережитков», а говорили правду, легче было бы и бороться с ними. «Говори откровенно, и лжец от тебя убежит», как сказал английский поэт Уильям Блейк. – Когда мы входили в полосы света от фонарей, становились резче усталые морщины у его рта, у глаз… – …А мы с вами, Пётр Петрович, залезаем внутрь механизмов Первой программы да ещё пытаемся переделать их, приспосабливая к своим, человеческим целям. Поэтому нам надо быть ой какими хитрыми и терпеливыми. А самое главное – дальновидными. Ибо госпожа природа не всегда прощает такое вмешательство… – Вдруг озорно подмигнул мне: – Мы же всё равно будем вмешиваться. Нас мёдом не корми, только дай вмешаться, покопаться в себе. Да и ничего другого нам не остаётся…

Он поправил шарф на шее, и Таня сказала:

– Не просту́дитесь, Виктор Сергеевич? Всё-таки сегодня на улице холодно.

Как в каждой женщине, в ней жило одно из прекрасных проявлений Первой программы – инстинкт материнства, и она покровительственно относилась к мужчинам. Но Виктор Сергеевич, наверное, по-своему понял её слова, потому что сразу же, взглянув для приличия на часы, заспешил, попрощался и почти на ходу вскочил в троллейбус.

А мы в тот вечер ещё долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на тёмно-зелёном льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее. Постепенно менялось и небо, превращаясь в синюю стеклянную чашу.

– Откуда вы знаете домочадцев академика? – спросил я.

– Училась с его дочкой в одной школе, – отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: – А почему Виктор Сергеевич пришёл с вами в виварий? Специально ко мне?

Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.

Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.

– Это своеобычность гения, – утверждала Таня. – Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.

– Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.

– Должно? – насмешливо произнесла она. – А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять её. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?

– Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Не обязательно быть гением, чтобы поступать честно.

– Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех…

– Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или… Понимаете?

– Не согласна, – сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. – По отдельности ни одно из названных качеств не даст решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить…

Я смотрел на её губы, как они выпячиваются, и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на её губы, и мне расхотелось спорить.

– Ладно, – сказал я. – Может быть, вы и правы.

Она удивлённо вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился её поцеловать.

Ранние сумерки занавесили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки – то ли далёкие фонари, то ли звёзды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена «скорой помощи». Я подумал: «Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно…»

По коридору затопали тяжёлые шаги. К ним присоединились другие, третьи… Бежало несколько людей. Таня вскочила, распахнула дверь. Донёсся чей-то запыхавшийся голос:

– В виварии несчастье!

«Охранники!» – подумал я и невольно бросил взгляд на часы: половина седьмого, рабочий день закончился полчаса назад. Очередная кормёжка животных – через полтора часа. Кто же там сейчас оказался?

– Таня, ну что вы застыли у двери? Пойдёмте в виварий.

Она повернула ко мне мёртвенно-бледное лицо:

– Да, да, идёмте. Быстрее!

Вспомнились её тревожные слова о предчувствии. Что там могло произойти?

Я побежал бы, если бы не Таня. Она еле шла, прижимая руки к груди. С улицы опять ворвался вой сирены, завибрировал где-то под потолком.

В тамбуре толпились люди. Вера, Николай Трофимович, дежурные математики из вычислительного центра. Я услышал: «Виктор Сергеевич…» – и, растолкав людей, пробрался в виварий. За мной неотступной тенью следовала Таня.

…Он лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперёд. Из-под полы белого халата виднелся серый костюм, знакомый мне уже лет пять… На его голову страшно было смотреть. Врач «скорой помощи» что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос: