— Честно говоря, о такой возможности я как-то не подумал…

Некоторое время Фернандес молча смотрит на меня сквозь облачко дыма.

— Если только вы не убеждены, что преступник не станет нападать на других…

— Почему?

— Это мне и хотелось бы выяснить, сеньор… Так вы не знаете нападавшего?

— Я его даже не видел!

— Верно… но при вас его достаточно подробно описали… И это не пробудило в вашей памяти никаких воспоминаний?

— К тому времени я провел в Севилье всего несколько часов. Маловато, чтобы завести знакомства, как, по-вашему?

— Разумеется… и однако, представьте себе, сеньор, с этими свидетелями — просто беда… вечно они противоречат друг другу…

У меня вдруг возникает явственное ощущение, будто все, что он говорил до сих пор, — просто болтовня. Фернандес хотел заманить меня в ловушку, а потому нарочно старался усыпить подозрения. Зато теперь начнутся настоящие неприятности. А комиссар, словно угадывая мое беспокойство, насмешливо продолжал:

— Видите ли, как ни странно, хозяин кафе «Лас Флорес»[29] на Ла Пальма утверждает…

Здорово он меня подловил! Заранее зная продолжение, я слушал вполуха, думая только о том, как парировать удар.

— …что незадолго до вашего… несчастного случая вы заходили к нему в заведение и пили херес с незнакомцем, по описанию очень похожим на того, кто ударил вас на лестнице.

Мне оставалось лишь разыграть наивного дурачка.

— Но, послушайте, это же просто невероятно! — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искреннее, воскликнул я.

— Что именно, сеньор?

— Так это несчастный, которому я предложил выпить рюмку, потом на меня же и…

По-моему, я совсем неплохо справлялся с ролью.

— Значит, вы с ним знакомы?

— Вовсе нет!

— И однако вы вместе пили?

Я, слегка изменив факты, рассказал о приключении в церкви и как, пожалев робкого пьянчужку, угостил его хересом.

— Право же, вы поразительно добры, сеньор… но, по правде говоря, теперь ваша история выглядит еще более странно… Мы, андалусцы, вообще не робкого десятка, а уж те, кто привык водить туристов по городу, — тем более…

Полицейский мне явно не верил.

— Заметьте, сеньор, я не сомневаюсь, что вы сказали мне правду, иначе зачем бы вам понадобилось выгораживать того, кто вас же чуть не убил?

— Вот именно! Не понимаю…

— Я тоже, сеньор, я тоже… Так вы приняли французское подданство, не правда ли?

— Да.

— А в Севилью приехали…

— Во-первых, я хотел провести здесь Святую неделю, а во-вторых, вспомнить детство.

Фернандес встал, и я последовал его примеру.

— Что ж, сеньор Моралес, надеюсь, ваше пребывание у нас закончится лучше, чем началось… Счастлив был с вами познакомиться и искренне желаю, чтобы нам больше не пришлось столкнуться — по крайней мере на профессиональной почве… А так, если вам вздумается меня повидать, — не стесняйтесь, я всегда с огромным удовольствием вас приму.

Да, тут нечего строить иллюзии — Фернандес потеряет интерес к моей особе далеко не так скоро, как мне на мгновение показалось. Мое поведение его, несомненно, заинтриговало, а интриговать полицию я бы никому не посоветовал.

Агент ФБР на задании рано или поздно начинает мучительно раздумывать, по каким бредовым, необъяснимым причинам он избрал такую работенку. Клянусь вам, что, гуляя по городу, в толпе, когда любой прохожий может молниеносно выхватить нож и отправить вас к праотцам самым отвратительным образом, хочется выдрать себе все волосы от одной мысли, что другие, ничуть не хуже оплачиваемые государственные служащие в это время спокойно возятся с бумажками и болтают с приятелями, порой поглядывая на часы и соображая, что через несколько минут смогут вернуться домой, к спокойно ожидающим их женам и детям — уж их-то малыши твердо знают, что папе ничто не помешает прийти ни сегодня, ни завтра… Терпеть не могу подобных размышлений — они меня угнетают. Обычно в таких случаях я стараюсь переключиться на воспоминания о Рут. Это своего рода противоядие, поскольку, думая о своей загубленной любви, я начинаю лучше относиться к работе. Будь я нормальным чиновником, вряд ли смог бы спокойно возвращаться по вечерам домой, зная, что Рут живет с другим всего в нескольких кварталах от моего дома. Я бы просто-напросто сдох от тоски. А потому в конечном счете очень возможно, что мое гнусное ремесло охотника за бандитами — своего рода лекарство от несчастной любви. Я очень любил Рут и, когда ее отнял Алонсо, хотел умереть, как мальчишка от огорчений первой любви. Но в том-то и дело, что Рут была моей первой любовью. До того мне приходилось так туго, что на романтические грезы не оставалось ни времени, ни сил. И Рут стала для меня Избранницей, той, с кем мне предназначено строить будущее, но вдруг явился Алонсо и…

Обычно, стоит мне подумать о Рут, ставшей теперь просто сестрой, сердце сжимается от горечи, но сейчас, поднимаясь по Сьерпес, я не испытываю ничего подобного. Интересно, почему — из-за убийц Лажолета или же потому, что сегодня вечером у меня свидание с Марией дель Дульсе Номбре? Что за красавица эта Мария! И мы с ней — одной крови… Я не сомневаюсь, что, полюби меня Мария, все Алонсо на свете могли бы увиваться вокруг нее без всякого ущерба для нашей любви. Эй, Пепе, дружище, ты соскальзываешь на очень опасную дорожку! Разве можно думать о любви, когда ты заперт в городе, где какие-то неизвестные твердо решили тебя убить!

Осторожность подсказывала, что разумнее всего сидеть в номере «Сесил-Ориента» и поджидать известий от Клифа, но, клянусь Святой Девой, я не для того приехал в Севилью, чтобы торчать тут запертым, как пойманная в ловушку крыса! По натуре я человек спокойный и терпеть не могу свары, но палку перегибать не стоит, а Лажолет именно это и делает. Теперь вопрос стоит так: либо он, либо я… Паршиво только, что его люди меня знают, выслеживают и наблюдают за каждым шагом, а я о них понятия не имею. Чертовски трудное положение!.. Вот что, Пепе Моралес, сейчас самое время показать Андерсону, на что ты способен и какую выгодную сделку совершили Соединенные Штаты, предоставив тебе гражданство!

Но все это — просто треп… А на самом деле мне вовсе не хочется иметь дело с убийцами. Я выглядываю в окно. Людей полно: одни куда-то спешат, другие просто прогуливаются… Кому из них велено меня прикончить? Может, вон тому типу, что, полуприкрыв глаза, курит на лавочке «пуро»[30]? Или вот этому элегантно одетому молодому человеку? Действительно он читает газету или только делает вид? Я не трусливее других, но и не смелее тоже. Невозможно много лет проработать в ФБР и не огрести кучу шишек. Я свою долю уже заработал, но еще никогда мне не случалось угодить в такой густой туман, как тот, что, невзирая на знойное андалусское солнце, сейчас словно окутал Севилью. Во всяком случае, для меня… Я привык выступать в роли охотника, а сейчас впервые в жизни чувствую себя добычей и, должен сказать, это чертовски неприятное ощущение. Кроме того, меня злит, что я совершенно не понимаю, каким образом Лажолет узнал о моем приезде. Почему он не велел зарезать меня одновременно с Эскуарисом? Нарочно ли не добил меня наркоман в Ла Пальма? Куда ни повернись — глухая стена, а я это ужасно не люблю. Видели б меня сейчас друзья, те, с кем я когда-то играл на улицах Севильи! Взглянув, как я, помирая от страха, мечусь из угла в угол по красивой и удобной комнате, они бы начали подталкивать друг друга локтями и хихикать: «Американцы испортили нашего Пепе!» И вдруг, словно вызванный моей тревогой из самых глубин детства, танцующей походкой приближается силуэт Карлоса, Карлоса Лампаро по кличке Цыган. В свои семнадцать лет он казался нам стариком. Карлос, мечтавший стать знаменитым тореро… По вечерам на Базарной площади возле отцовской бакалеи он рассказывал нам, как истратит миллион песет, заработанных в Испании и Мексике. Карлос каждую ночь удирал на берег Гвадалквивира сражаться в загоне с каким-нибудь быком, и его настолько сжигала страстная вера, что однажды в Пасхальное воскресенье на арене Маэстранса, обманув бдительность полицейских, он прыгнул за барьер в тот момент, когда вывели третьего быка (с ним должен был сражаться Лаланда). Цыган жаждал показать андалусской толпе, какие чудеса способен творить, не имея в руках ничего, кроме красной тряпицы, и, быть может, привлечь внимание одного из импресарио, таким образом заработав приглашение на новильяду[31]. Карлос получил удар рогом в грудь и умер прямо на песке прежде, чем удалось оттащить быка. Тело юного цыгана перенесли в больницу, и публика тут же забыла о нем. Лишь мы, мальчишки, оплакивали гибель эспонтанео[32], которого Макарена не захотела взять под покровительство. Я настолько погрузился в прошлое, что, казалось, Карлос и вправду стоит тут, рядом. Я вижу его нервную, гибкую фигуру и слышу голос: «Так тебе страшно, hombre[33]? Я тоже боялся быков, пока не оказывался с ними лицом к лицу… Надо сражаться, Пепе, и ты забудешь о страхе… Помнишь того быка? Это был миуриец… Слишком большой, слишком тяжелый для меня… Мне бы следовало держаться поосторожнее, но я струсил… Поэтому он меня и прикончил… Слышишь? Потому что я струсил!.. Не забывай об этом… Vaya con Dios, Pepe!»[34]