— Интересно, — повторял он. — Очень интересно.

Майлс налил на два пальца бурбона и попытался уйти в себя, но, попробовав виски, с отвращением посмотрел в стакан. Жидкость была теплой и противной. Очевидно, кто-то из прислуги нашел ключ, вошел и, отпив полбутылки, остальное долил из-под крана. Чертовы идиоты. Хочешь выпить, так глотни и забудь, но портить напиток...

Эйбл ткнул его под ребро.

— Я говорю доктору, что, как только у него выдается свободный вечерок, он должен прийти на “Засаду”. Раз он не видел в “Засаде"

Майлса Оуэна — он не видел ничего. Так, Майлс?

Майлс взял другую бутылку, желая убедиться, что она закупорена.

Затем посмотрел на Эйбла и осторожно поставил бутылку на место.

— По правде говоря, — ответил Майлс, — не знаю. Я хочу с тобой поговорить, Эйбл, и, может быть, сей час самое время.

— О чем? — бодро спросил Эйбл, но в глазах ею мелькнуло беспокойство — он что-то почувствовал.

— Дело сугубо личное, Эйбл, — продолжал Майлс и, кивнув доктору Маасу, который смотрел на них с интересом, добавил:

— Поэтому, надеюсь, доктор Маас нас простит.

— Разумеется, разумеется, — быстро отреагировал доктор и, продемонстрировав Майлсу свой стакан, прибавил:

— А насчет выпивки, мистер Оуэн, вы правы. Выпивка отличная.

Пробравшись сквозь толпу через комнату, Майлс вошел в библиотеку, Эйбл — за ним. Когда дверь библиотеки закрылась и зажегся свет, почувствовалась сырость, прохлада — Майлс поежился. В камине лежали тонкие щепки, и он не гасил спичку до тех пор, пока огонь не разгорелся и дерево не затрещало. Потом зажег сигарету, глубоко затянулся и с удивлением вынул ее изо рта: она была безвкусной. В недоумении он провел языком по губам — и снова вкуса никакого. Потом затянулся еще раз и бросил сигарету в огонь. “Спиртное, — подумал он, — а теперь еще это. Может, доктор Маас и разбирается в фрейдистских комплексах, но в понедельник утром нужно пойти к нормальному доктору и с ним посоветоваться. Хорошенькое дело — перестал чувствовать! Беда, может, и невелика, но все равно”.

Эйбл стоял у окна.

— Посмотри, какой туман, а? Помню, были мы с “Фатом” в Лондоне, захотели посмотреть город, но так ничего и не увидели. Сквозь пелену приходилось буквально продираться.

Густой туман неторопливыми волнами накатывался на улицу; отовсюду тянулись влажные нити, и там, где они касались окна, капельки воды тоненькой струйкой стекали по стеклу.

— Пару раз в году здесь такое бывает, — с раздражением выдавил из себя Майлс. — Но я привел тебя сюда не для того, чтобы говорить о погоде.

Эйбл отвернулся от окна и с неохотой уселся в кресло.

— Догадываюсь, что нет. Хорошо, Майлс, так что тебя волнует?

— “Засада”, — ответил Майлс. — “Засада” — вот что.

Эйбл устало кивнул.

— Несомненно. Несомненно. И что именно? Твоя фамилия в афише? Она набрана огромными буквами. Реклама? Только назови время — и пойдет по любой программе. Помнишь, что я обещал тебе после премьеры, Майлс?

Только скажи — я все сделаю.

Майлс вдруг обнаружил, что эта сцена ему нравится, а вообще он их ужасно боялся.

— Интересно, — ответил он. — Но ведь ты еще ни слова не сказал о деньгах, не так ли? Во всем твоем замечательном монологе ни единого слова, я же не мог прослушать, правда?

Эйбл откинулся на спинку кресла и вздохнул как человек глубоко оскорбленный.

— Я знал, что к этому придет. Хотя я и плачу тебе в два раза больше, чем любой другой звезде, я знал, что этим кончится. Итак, на что ты жалуешься?

— По правде говоря, — ответил Майлс, — ни на что.

— Нет?

— Совсем ни на что.

— Тогда чего же ты хочешь? — снова спросил Эйбл. — В чем дело?

Майлс улыбнулся.

— Ничего не хочу, Эйбл. Просто я заканчиваю. Заканчиваю играть.

Майлс несколько раз наблюдал Эйбла в критических ситуациях и мог легко предсказать, что сейчас произойдет. Лицо Эйбла превратится в бесстрастную маску, рука станет искать спички, ноготь указательного пальца, дрожа, извлечет из спички пламя, затем последует тщательно отрепетированная затяжка остатком сигары, и спичка будет изящно брошена на пол. Сцена повторилась, только спичка неожиданным усилием осталась зажатой в руке, а затем Эйбл начал медленно вертеть ее между пальцами.

— Твои шутки хороши, Майлс, — промолвил он наконец, — но не эта, а?

— Я заканчиваю играть в “Засаде”, Эйбл. Вчера был мой последний выход. Значит, у тебя есть целый завтрашний день, чтобы подыскать мне на понедельник замену.

— Какую замену?

— Но ведь у тебя есть Джей Уэлкер, не так ли? Он мой дублер уже пять месяцев, только и ждет, когда я сломаю ногу.

— С Джеем Уэлкером “Засада” не протянет и недели, ты же знаешь, Майлс. И ни с кем не протянет, кроме тебя, и ты это тоже знаешь. Эйбл наклонился и, все еще не веря, покачал головой. — Знаешь, но тебе наплевать. Хочешь снять самый удачный бродвейский спектакль — пусть все летит к чертовой матери, а?

Майлс почувствовал, как его сердце бешено застучало, а голосовые связки напряглись.

— Подожди-ка секунду, Эйбл, не ругайся. Мне странно одно: ты ведь даже не спросил, почему я это делаю. Видишь, в каком я состоянии, может, через час я вообще умру, но тебе же наплевать — лишь бы шел твой спектакль! Об этой стороне ты подумал?

— О какой еще стороне? Я там был и все слышал: доктор сказал, ты в отличной форме. И что мне сейчас делать? Брать заключение в Медицинской ассоциации?

— Ты думаешь, это просто каприз?

— Не считай меня дураком, Майлс. Пять лет назад ты поступил так с Барроу, после этого сделал то же с Голдсмитом, а в прошлом году — с Хауи Фримэном. Мне ли не знать, ведь так я и заполучил тебя в “Засаду”. Но все это время я считал, что они просто не умели с тобой обращаться, не понимали, чего ты стоишь. Но теперь вижу: они целиком и полностью правы, а я — я погнался за славой. Меня же предупреждали: сначала все пойдет прекрасно, а потом тебе моча в голову ударит — так и произошло. Ты сказал “каприз”, а я называю это по-другому, пусть и грубо, но в самую точку. — Эйбл на секунду умолк, а затем продолжал: Но разница между ними и мной, Майлс, в том, что я не привык рисковать.

Вот почему я и заключил с тобой долгосрочный контракт — до меня ты таких не имел. И, по-твоему, тебе удастся его разорвать? Подумай-ка еще, друг мой.

Майлс кивнул.

— Хорошо, — ответил он хрипло. — Я думаю. И знаешь о чем?

— Все в твоих руках, друг мой.

— Думаю о восьми спектаклях в неделю, Эйбл. Восемь раз в неделю я произношу одни и те же реплики, делаю одни и те же шаги по сцене, строю те же гримасы. И так уже пять месяцев — да ни один твой спектакль в жизни столько не шел, а он может идти еще пять лет! Но сейчас для меня это стало кошмаром: все повторяется и повторяется — и не видно конца. Но тебе наплевать, потому что ТЕБЕ это нравится. Тебе, но не МНЕ. Сижу как в тюрьме — и никакой надежды из нее выбраться. Но вот появилась возможность, и что ты скажешь? Останься — и привыкнешь?

— Тюрьма! — закричал Эйбл. — Да такую тюрьму люди спят и видят!

— Послушай, — продолжал Майлс, решительно наклонившись вперед. Помнишь, сколько раз мы репетировали эту сцену на кухне? Десять, пятнадцать, двадцать? Знаешь, что мне тогда показалось? Что попал прямо в ад, где придется ее играть до бесконечности. Да, так я представляю себе ад, Эйбл: приятненькое местечко, где без конца делаешь одно и то же, и даже с ума не дадут сойти — испортишь им все удовольствие. Видишь? Значит, видишь и мое отношение к “Засаде”.

— Вижу, — ответил Эйбл. — Но еще вижу в своем сейфе один маленький контракт. Если ты называешь адом несколько репетиций одной сцены, то посмотрим, что ты скажешь в “Эквити” <Профсоюз актеров> — там к этому отнесутся по-другому.

— Не пытайся меня запугать, Эйбл.

— Запугать, черт возьми! Да я тебя засужу — и при этом еще и разорю. Я это совершенно серьезно, Майлс.

— Может быть. Засудить больного, который не может больше работать, каково?