– Гроза! – и сверху хлынула вода.

Поэт успел увидеть, как по переулку пробежали какие-то женщины, упали на колени, стали креститься и простирать руки к небу.

Был вечер. Солнце падало за Москву-реку. На небе не было и следов грозы. Громадная радуга стояла над Москвой и, одним концом погрузившись в Москву-реку, пила из неё воду. Над Москвой ходил и расплывался дым, но нигде уже не было видно огня.

Нетерпеливые чёрные кони копытами взрывали землю на холме.

Когда совсем завечерело, Бегемот, стоящий у обрыва, приложил лапу ко лбу, всмотрелся и доложил Воланду:

– Будь я проклят, мессир, если это не они!

В воздухе над Москвой-рекой мелькнула чёрная точка, увеличилась, превратилась в чёрный лоскут, рядом с ним сверкнуло голое тело, и через мгновение Азазелло со спутниками спустился на холм.

Поэт в лохмотьях рубашки, с лицом, выпачканным в саже, над которым волосы его казались совсем светлыми, как солома, взял за руку подругу и предстал перед Воландом.

Тот с высоты своего роста глянул на прибывших и усмехнулся. {115}

– Я рад вас видеть, друзья мои, – заговорил он, – и я полагаю, что вы не откажетесь стать моими гостями.

Поэт молчал, глядя на Воланда, молчала и Маргарита.

– Что ж, в путь без дальних разговоров, – добавил Воланд, – пора.

Коровьев галантно подлетел к Маргарите, подхватил её и водрузил на широкую спину лошади. Та шарахнулась, но Маргарита вцепилась в гриву и, оскалив зубы, засмеялась.

– Гоп! – заорал Бегемот и, перекувыркнувшись, вскочил на коня.

Остальные ещё не успели сесть, как Азазелло обратился к Воланду:

– Извольте полюбоваться, сир, – засипел он с негодованием, указывая корявым пальцем вниз на реку.

Три серые, широкие к корме, лодки, сидя на корме, задрав носы кверху, как бритвой разрезая воду, разводя после себя буйную волну с пеной, гудя пронеслись против течения и, разом смолкнув, пристали к берегу.

Из всех трёх лодок высыпались на берег вооружённые люди и по команде «бегом!» бросились штурмовать холм. Лица их были как лица странных чудовищ, с огромными глазищами серого безжизненного цвета и с хвостом вместо носа.

– Э… да они в масках, – проворчал Азазелло.

Прибытие людей более всего почему-то расстроило Бегемота. Бия себя лапами в грудь, он разорался насчёт того, что это ему надоело, что он даже на лошадь не может сесть спокойно и что все эти маски ни к чему, что он раздражён!

Тем временем люди из первой шеренги из каких-то коротеньких, но зловещих ружей дали сухой залп по холму, отчего лошади, приложив уши, шарахнулись, и Маргарита еле усидела, а вороны, игравшие в голой роще перед сном, вдруг камнем стали падать на землю. Тут же густое ворчание и всхлипывание послышалось высоко в воздухе, и первый аэроплан с чудовищной скоростью, снижаясь, бесстрашно пошёл к холму. За ним сверкнул, потух, опять сверкнул и приблизился второй, а далее над Москвой запело и заурчало целое звено.

– Этого я видеть равнодушно не могу! – воскликнул Бегемот и, проорав на коней: «Балуй!» – обратился к Воланду: – Дозвольте, ваше сиятельство, свистнуть.

– Ты испугаешь даму, – сухо усмехнувшись, ответил Воланд.

– Ах, нет, умоляю! Свистни! Свистни! – попросила Маргарита.

Лицо поэта пожелтело, и он задёргал щекой, глядя на приближавшихся и враждебных людей.

В то же мгновение Бегемот сунул пальцы в рот и свистнул так, что вся округа зазвенела, в роще посыпались сучья, из Москвы-реки плеснуло на берег, швырнув лодки в разные стороны.

Но бесстрашные маскированные продолжали свой стремительный бег вверх и дали второй залп.

– Это свистнуто, – ядовито сказал Коровьев, глядя на Бегемота, – свистнуто, не спорю, но ежели говорить откровенно, свистнуто неважно!..

– Я не музыкант, – обиженно отозвался Бегемот и подмигнул Маргарите.

– А вот дозвольте, я попробую, – тоненько попросил Коровьев и, не дождавшись ответа, вдруг вытянулся вверх, как резинка, стал в полтора раза выше, потом завился, как винт, всунул пальцы в рот и, раскрутившись, свистнул.

Свиста Маргарита не слыхала, но она его видела. У неё позеленело в глазах, и лошадь под ней села на задние ноги. Она видела, как с корнем вывернуло деревья в роще и швырнуло вверх, затем берег впереди наступавших треснул червивой трещиной, и пласт земли рухнул в Москву-реку, поглотив наступавшие шеренги и бронированные лодки. Вода взметнулась вверх саженей на десять, а когда она упала, железный мост по левой руке беззвучно прогнулся в середине и беспомощно обвис. Бeз всякого звука рухнула крайняя башня Девичьего Монастыря вдали.

– Не в ударе я сегодня, – сказал Коровьев, рассматривая свои пальцы.

– Свиньи! – воскликнул Воланд снисходительно и сел на коня.

За ним то же сделали остальные, а Азазелло поднял вздрагивающего поэта на коня…

И кони тут же снялись и скачками понеслись {116} вверх по обрывам.

Последнее, что видела Маргарита, это звено аэропланов, которое оказалось над головами, и настолько невысоко, что в переднем она ясно разглядела маленькую голову в шлеме.

Тут же что-то мелькнуло в воздухе, и близко в роще ударил вверх огонь, и грохнуло так, что оборвалось от страха сердце.

Кони были уже на верхней площадке. Второй аэроплан бросил бомбу поближе, в клочья разметав деревья и землю.

– Нам намекают, что мы лишние, – вскричал Коровьев и, пригнувшись к шее жеребца, прокричал тоненько:

– Любезные… гробят!

В то же мгновение воздух засвистал в ушах Маргариты, исчезла Москва со своим дымом и Воробьёвы горы – навсегда.

21/IX. 34 г. и далее.

Кони рвались {117} вперёд, а навстречу им летели сумерки. Полёт принёс упоение и Маргарите, и поэту. Кони спускались к земле, били с силой ногами, отталкивались и долго неслись на высоте сосен. Высшее наслаждение было именно в приближении к земле, в ударе об неё и последующем подъёме.

Воланд скакал впереди, и любовники видели, как чёрный его плащ летел над чёрной лошадью.

Землю покрывали сумерки, и под летящими появлялись печально поблёскивающие озерца и пропадали. Возникали лесные массивы, и тогда Маргарита снижалась нарочно, чтобы дышать запахом земляной смолистой весны, и конь её, хрипя, шёл, чуть не задевая копытами растрёпанные страшные загадочные сосны.

Небо густело синью с каждым мгновением, но где-то в безумной дали пылал край земли, и туда держали путь всадники.

Они нарочно избрали маршрут так, что никакие ни строения, ни огни не тревожили их. Они были лицом к лицу с ночью и землёй. Их не беспокоили никакие звуки, кроме ровного гудения ветра, да ещё, когда они мелькали над весенними стоячими водами, лягушки провожали их громовыми концертами, и в рощах загорались светляки.

Все шестеро летели в молчании, и поэт ни о чём не хотел думать, закрыв глаза и упиваясь полётом.

Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся шар луны, когда беленькие звёзды проступили в густой сини, Воланд поднял руку, и чёрный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По этому мановению руки кавалькада взяла в сторону.

Воланд поднимался всё выше и выше, за ним послушно шла кавалькада. Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади света, плыли в разных направлениях огни. Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.

– Вам, быть может, интересно видеть это?

Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали. Поэт отозвался:

– Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провёл свою жизнь заключённым. Я слеп и нищ. {118}