Достоевский изображает не дисциплинированных немцев, а фантазирующих русских, доступных всем неожиданным идеям. Подхваченный лучом закатного огня, Раскольников чувствует все ничтожество своей идеи и с отвращением отбрасывает ее. Но потом большая волна спадает. У всякой волны есть подъемы и спады. В полосе спада залив превращается в пруд, и Раскольников, или Аркадий Долгорукий, или Иван Карамазов способны поддаться самым подлым искушениям. Стойкость души требует способности держаться добра не только под лучом закатного огня, но и во тьме, в богооставленности, сохранять память большой океанической волны, смывающей прудовую грязь, сохранять ценностей незыблемую скалу, на которой идеи-искусительницы сразу находят свое место. Раскольников понял это только тогда, когда идея захлебнулась в луже крови. Но опыт Раскольникова очень трудно передать миллионам людей; и сегодня они снова благословляют сталинский топор. Инерция тьмы в их душах так велика, что кажется непреодолимой. А тут еще приходит мысль о космических силах распада, безгранично более сильных, чем человек, - и добрые люди опускают руки, не верят в свои силы.

Однако мир существует вопреки законам термодинамики, вопреки разбегающимся галактикам. Бог вновь и вновь связывает рассыпающийся мир. Мир не был сотворен единожды. Мир вечно творится.

Мне нравится метафора Гераклита: мир - вечно живой огонь. Но этот огонь не горит сам по себе, без высшей воли. Греки хорошо представляли себе то, что можно увидеть или представить себе увиденным. А по ту сторону пространства и времени, по ту сторону царства Хроноса они не заглядывали. И не угадывали вечного возрождения вечно рушащегося мира плоти, вечного творения из ничего.

К этому незримому прислушивались евреи и расслышали "да будет!" - но поняли это как единичный акт или, вернее, шесть единичных актов, после которых Бог присел отдохнуть, словно плотник или каменотес. В чем-то правы греки: вечность не имеет начала и конца. В чем-то правы евреи: мир времени, пространства и материи вечно творится заново. С вечной паузой созерцания, с вечной субботой, с вечным возвратом к молчанию, из которого родится слово.

Образы, созданные древними евреями, иногда нелепы физически: Иисус Навин не мог остановить солнце; иногда они нелепы этически и до сих пор вызывают возмущение (например, книга Иова у Юнга: как оправдать Бога, отдавшего праведника в руки сатане?). Но за метафорами открываются глубины, в которые греки не заглянули. И каждое время вынуждено искать новые толкования библейских и евангельских легенд. Этот процесс виден и в самой Библии. Исайя иначе понимает Бога, чем Моисей, и невозможно представить себе Книгу Иова во времена Давида и Соломона. Бог не менялся, но переживания Божьего света в груди у разных духовидцев разные и рождающие разные слова. Если мерить по вершинам, то духовидение становится глубже, тоньше. Но, кажется, только до известного времени. Никто не превзошел Будду и Христа.

Быть может, мешает ум, от века до века более сложный; целостность Бога доступнее простоте. Позднейшие откровения приобретают характер толкования первичных образов, первичных заповедей. Но поток откровения не иссяк не только в конце I века, но и в конце XX века. В мире ислама откровение приходило к суфиям, в западном христианстве - к Экхарту, Рейсбруку, Иоанну от Креста, Ангелусу Силезиусу, Рильке. Я нахожу молнии откровения у Силуана Афонского, у Антония Блума, у Томаса Мертона. Участие Святого Духа в природе и культуре никогда не кончалось, хотя бы в форме вестничества (как это назвал Андреев), - сквозь вдохновение поэтов, художников, музыкантов. И в человеческой истории непрерывно происходят чудеса. Здесь многое легче сказать стихами, чем прозой:

Мир только чудом не исчез.

Удерживает мирозданье

Невидимый противовес,

Немое противостоянье

Души с ее крылатым "нет"

Растущей тяжести в ответ.

Души, поставившей предел

Могуществу и власти тел,

Предел всем волнам и ветрам,

Души, противящейся нам4.

Тема эта все время была с нами в Коктебеле, и там было написано еще несколько стихотворений - о том же. Вот первое из них:

Творец дохнул, и мир возник.

Вздох Бога - это высь.

Жизнь вечная есть каждый миг

Творящаяся жизнь.

Нет акту творчества конца.

Огнь в недрах не потух.

Во мне - дыхание Творца,

Животворящий Дух.

И как бы ни текли года,

Не утечет простор.

Творится жизнь во всем, всегда.

Всему наперекор.

Поток творчества выправляет не только мир - он выправляет душу. Надо только целиком отдаться созерцанию божественной цельности, как Иов в конце книги, когда Бог открылся перед ним:

Я не знаю, кто в мире смог

Оправдать этот смерч бесцельный.

Я не знаю, что значит Бог

Тот, другой, от меня отдельный.

Есть ли мера у бытия,

Что до жизни и что за гробом?

Но в моем бесконечном "я"

Ни отчаянья нет, ни злобы.

Если чаша души тиха,

Если в ней - средоточье света,

Если нету во мне греха,

Для отчаянья места нету.

Если сердце вопрос прожег

О причинах смертей бесцельных,

Если стал бесконечный Бог

Тем, Другим - от меня отдельным;

Если душу на части рвут,

Если больше души тревога,

Значит, надо вернуться внутрь,

Значит, я отошла от Бога.

Дай мне жар Твоего огня!

Я Тебе до конца открыта.

Святый Отче, прости меня

Вот за то лишь, что мы не слиты

До конца.

Я иногда думаю, что только человеческая свобода есть почва, в которой Бог может раскрыться в своей второй ипостаси и повести за собой. И только совокупность святых создает полноту Божьего бытия и гармонию вселенной. Может быть, именно это угадывал Шефлер (Ангелус Силезиус) в своем дерзком двустишии: Я без Тебя ничто, но что Ты без меня? Пока люди не впускают в себя Бога, Бог, чуждый человеку, не определяет человеческого бытия, не царит в истории, в культуре.

Как давно мир Божий болен?

О, когда впервые

Сила вырвалась на волю,

Власть взяла стихия?

Кто на сей вопрос ответит?

Кто нам точно скажет

Сколько дней, часов, столетий

Князь бездушный княжит?