Питер стоял и смотрел, как она, тщательно размолов свежие кофейные зерна, добавила в кипящий кофе немного кардамона.

– Леди, умеющая все не только в теории, но и на практике. Как ты думаешь, что сказала бы публика про твою собственную кухню? Она миленькая, слов нет, но где же все эти хай-тековские причиндалы?

– Разумеется, их здесь нет и быть не может. Как ты недавно соизволил заметить, здесь я всего лишь снимаю угол.

– Думаю, нам лучше не начинать это снова…

– Не будем.

Лили разлила ароматнейший кофе в маленькие старенькие фарфоровые чашечки, поставила их на темно-синий блестящий поднос и внесла в гостиную. Оба уселись друг против друга в огромные кресла, в них можно было утонуть. Она поставила пластинку Баха – скрипичный квартет Жюльяра исполнял Четвертый Бранденбургский концерт. Они попивали кофе и слушали музыку.

Сегодня элегантная точность Баха не оказывала обычного магического воздействия на Лили, да и кофе был горьковат и тоже не оказывал воздействия. Тридцать лет. Все время ушло на то, чтобы оказаться впереди и там оставаться.

Она взглянула на Питера. Он расслабленно сидел, оперевшись на спинку и закрыв глаза. Волосы он носил по-прежнему чуть длинноватые, и ни в них, ни в его пушистых усах не было и намека на седину. Стабильный, добрый, неизменный, надежный Питер. Она не встречала в своей жизни другого та кого мужчины, к которому бы она столь долго могла испытывать только самые лучшие чувства. Лили ощутила к нему прилив тепла и благодарности. Может быть, она просто дурочка недалекая, может ей следовало бы еще раз попытаться пошарить в своих чувствах – вдруг обнаружится нечто большее, чем просто сестринская привязанность к этому порядочнейшему человеку?

Бах завершался запутанными скрипичными пассажами, перемешавшими между собой все темы. Наконец, прозвучал глубокий, хороший солидный финальный аккорд. Повисла тишина.

– В мире гармония и порядок, – тихо молвил Питер.

Он вздохнул, поставил чашку на блюдце, затем обнял Лили и провел рукой по ее волосам… Она послушно прильнула к нему. Несколько мгновений никто из них не проронил ни слова. Потом Питер нежно отстранил ее.

– Нет, это не то, дорогая. Извини, но я же понимаю, что для тебя я – не больше чем замена чего-то настоящего. Ты ведь до сих пор не забыла про…

– Пожалуйста не произноси при мне этого имени, я этого не переношу, – взмолилась Лили.

– И теперь вижу, что не ошибся.

Она виновато улыбнулась.

– Вероятно, не забыла. И ты, вероятно, прав насчет… насчет сегодняшнего вечера. Значит, доброй ночи и спасибо за этот вечер.

Лойола Перес позвонила Питеру Фоулеру неделю спустя после вернисажа.

– Это Лойола Перес. Вероятно, вы меня не помните. Вы встречались…

– Конечно, я вас помню. – Ее голос мгновенно вызвал у него в памяти невиданную красоту, окруженную аурой таинственности и могущества. – Очень рад слышать ваш голос, сеньора Перес. Чему обязан этим звонком?

– Может быть, я покажусь вам очень глупой, но мне хотелось бы подписаться на один журнал, который я получала в Испании несколько лет назад. Такой, знаете, легкомысленный еженедельник – светская хроника, сплетни. Хотелось бы узнать, выходит ли он еще, и подумала, что вы могли бы мне помочь.

Он подвинул к себе настольный блокнот и ручку.

– Если вы скажете мне, как он называется, то я попытаюсь разузнать.

Она назвала, и Питер обещал проверить и сообщить ей.

Через несколько дней, как и обещал, он ей позвонил.

– Да, это ваша «Семана» здравствует и поныне, но сюда они доставку не осуществляют. Однако мне удалось раздобыть для вас несколько экземпляров.

– Превосходно! Очень мило с вашей стороны, спасибо. Мистер Фоулер, не могли бы вы как-нибудь заглянуть ко мне на стаканчик, другой? Пожалуйста, прошу вас.

Вешая трубку, он усмехнулся.

Он представлял себе, что Лойола Перес должна была занимать какую-нибудь супердорогую квартиру, где-нибудь в Ист-Сайде, на фешенебельной Пятой авеню с видом на Сентрал-парк. Но она жила, оказывается, в Гринвич-Виллидже на Западной 10-ой улице. Разумеется район был вполне приличный, но далеко не фешенебельный. Дом этот был построен на стыке нынешнего и прошлого веков. К счастью, его не додумались изуродовать, поделив на квартиры. Питер был поражен высотой потолков, великолепием паркетных полов, наличием камина, очень красивыми деревянными панелями стен.

– Сказочное жилище, – восхитился Питер.

– Да, в этом отношении мне повезло, могу с вами согласиться. Не очень часто кто-нибудь, живущий в Манхеттене, может похвастаться, что целый дом принадлежит ему. Что вы пьете, мистер Фоулер?

– Скотч с водой, если позволите. И, пожалуйста, называйте меня Питер.

– Тогда и вы будете называть меня Лой.

– Имя ваше тоже редкость. Могу поинтересоваться его происхождением?

Она налила виски в стакан и чуть помедлила, прежде чем добавить содовую и лед.

– Вы уверены, что хотите разбавленный?

Питер взглянул на китайский столик черного дерева, где она приготовляла напитки, и увидел бутылку превосходного виски.

– Если вы собираетесь угостить меня такой роскошью, тогда, конечно, нет.

Длинное зеленое одеяние зашуршало по толстому ковру, когда она шла через гостиную, чтобы подать ему угощение. Очень это был волнующий звук. Принимая у нее из рук хрустальный стакан, Питер не преминул коснуться ее руки. Сделано это было, вне всякого сомнения, намеренно. Он чувствовал себя как маленький ребенок в кинотеатре, восхищающийся красавицей из сказки на экране и обуреваемый страстным желанием потрогать ее.

– Если вернуться к вашему вопросу, то корни этого имени испанские, – ответила она. – Происходит оно от Игнация из Лойолы, был такой святой в северной Испании.

– Так вы из Испании? Вы прекрасно говорите на нашем американском.

Она засмеялась странным, слегка гортанным вибрирующим смехом, который ласкал его слух.

– Ну, а как же мне на нем не говорить? Я ведь родилась и выросла в Новой Англии, хотя и происхожу из семьи испанцев. Я была еще очень молода, когда вышла замуж за одного мадридца, и он забрал меня с собой в Испанию, где я оставалась до тех пор, как вернулась в Америку. Это было несколько лет назад.

Питер призадумался: вдова ли миссис Перес или развелась с мужем. Но он не мог ей задать этого вопроса сейчас. Вокруг Лой, какой бы милой и приветливой она не казалась, лежало силовое поле, и он чувствовал, что его держали на расстоянии. Вместо этого он спросил.

– Вам нравится Испания?

– Очень. Но я Нью-Йорк очень люблю.

Питер пригубил виски, почувствовал привкус благородного дымка, и не знал, о чем еще спросить эту женщину. Она лишала его дара речи. В ее присутствии он чувствовал себя каким-то неуклюжим, туповатым. Но, тем не менее, он был готов навечно остаться в этой гостиной.

Лойола Перес не могла не заметить его смущения и быстренько заполнила брешь.

– Да, Испания… Конечно, после смерти Франко и наступления того, что называют демократией, изменилось очень многое.

– К лучшему?

Лойола колебалась.

– Для молодого поколения, для будущего, разумеется, к лучшему. Для тех же, кто чувствовал себя уютно в тех старых условиях, однозначно это утверждать нельзя.

– Но Франко ведь был тираном, диктатором.

Она пожала плечами, и зеленое одеяние снова характерно зашуршало.

– Да, но диктаторы тоже находят свое применение.

– Полагаю, что вы правы. – Он допил виски и отказался выпить еще. – Спасибо, с удовольствием бы выпил еще, но мне предстоит еще ужин.

Лой улыбнулась.

– Надеюсь, она молодая и красивая?

– Он – старый и безобразный, – ответил Питер. – В этом городе деловым переговорам посвящают и завтрак, и обед, и ужин. Правила игры таковы, что тебе нужно либо быть с ними со всеми, либо ты выпадешь из всех связей и из общества.

– Питер, я не сомневаюсь в том, что вы занимаетесь не только решением деловых вопросов.