- Утверждают, что один из друзей всегда бывает лошадью, другой наездником, - еще не успокоился Волянский. - Так вот, я для Алехина двадцать пять лет был лошадью! Взмыленной, заезженной, получающей жалкий клочок сена, чтобы не сдохла с голоду! А ему всегда все самое лучшее. Почему?! По какому праву?! Слава, почет, деньги, любовь. Даже женщина, которую мы оба полюбили, избрала его, хотя он поступил с ней, как мерзавец!

- Я запрещаю вам так говорить об Алехине! - возвысила голос Надя. И продолжала после небольшой паузы уже спокойнo: - Вот вы сказали, что Саша всегда имел успех в жизни, а вы нет. А заметили вы, как он отдает всего себя любимому делу? Целиком, без раздумья, без расчета, до последней мельчайшей частицы своего мозга, всех своих сил. Каждый получает от жизни столько, сколько сам в нее вложит. Вот в чем разгадка, в чем причина успехов. И жизнь щедро оплачивает такую самоотверженность, так же, как и женщина. Я имею в виду настоящую женщину.

- Почему же он ушел от настоящей женщины? Где логика? - Волянский немного успокоился и сел в кресло. Ему теперь было стыдно внезапного порыва ярости, его злило, что в минуту гнева он выдал самые скрытые, самые сокровенные мысли. Но он успокаивал себя тем, что Алехин никогда не узнает об этом, а если и узнает, теперь Волянскому всеравно. После поступка с Надей, дружбе его с Волянским конец.

- Вы задали сложный вопрос, Валя, - покачала головой Надя. - Особенно трудно ответить на него мне сейчас. Вы понимаете, почему. А насчет логики… какая может быть логика в любви! Логика-дело разума, а не чувств.

- Просто предпочел богатую, - огрызнулся Волянский.

- Не думаю. Саша не такой. Когда он женился на мне, я была бедна, как церковная мышь. А Грейс действительно богата?

- Кто знает! Одно известно: она трижды была замужем. Двух мужей схоронила, от третьего ушла. Ей принадлежит дом где-то около Дьепа.

- Где-то я читала, не помню, что в самом благом порыве человека, в самом светлом его поступке лежат двойственные побуждения, порой совсем отличные друг от друга, - задумчиво продолжала Надя. Волянский удивлялся мужеству этой женщины, стоически переносящей горе, под спокойной внешностью умело скрывающей свои истинные чувства. - Наряду с возвышенной причиной, - продолжала свою мысль Надя, - обязательно рядом прилепится какая-нибудь маленькая, основанная на корыстном расчете. Саша любит Грейс, я помню, какое впечатление она произвела на него на вокзале шесть лет назад. А меня? Я не думаю, что он когда-либо по-настоящему любил меня. Что ж, мне не на что жаловаться, я была счастлива с ним.

Несколько секунд она молчала, как бы собираясь с мыслями. Потом продолжала:

- Так вот, я говорила о двойственности причин каждого поступка. Саша любит эту женщину, но им руководит еще и другое. Я так хорошо его знаю! Нам очень трудно жилось, Валя, несмотря на внешнее благополучие. Саша боится старости, болезни. Ему всегда мерещатся призраки Стейница, Чигорина, попавших в нищету в последние годы жизни. И это не только опасения за себя, за собственное благополучие. Он шахматный художник, его терзает страх лишиться возможности творить, заниматься любимым делом. Саша не представляет себе, что он вдруг сможет оказаться вне шахмат, перестанет играть в турнирах из-за внезапного ослабления, болезни. Нет, он не может уйти из шахматной жизни! Это будет для него равносильно физической смерти.

- А что ему даст Грейс? Богатство, обеспеченность? - перебил Надю Волянский.

- Хотя бы! С милым счастье в шалаше - это, дорогой Валя, хорошо звучит только в юности. Под старость хочется чего-нибудь потеплее. А я не была для него даже «милой», - печально покачала головой Надя. После небольшой паузы она продолжала: - Всю свою жизнь Саша стремился к тому, чтобы иметь возможность играть в шахматы только ради самих шахмат. Не думать о призах, гонорарах за сеансы. Играть свободно, не скованно. Как я могла ему в этом помочь?! Может быть, хоть сейчас ему будет лучше. И во всяком случае, он будет иметь теперь собственный дом, угол, где под старость можно преклонить голову. Дай бог ему счастья!

Надя устало прикрыла глаза рукой, Волянский понял: пора уходить. Надя не удерживала его, когда он встал с кресла. У двери уже в пальто он поцеловал Наде руку и посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом, как бы прощаясь навсегда. Он уносил с собой воспоминание о ее больших карих глазах, их доброте и ласке, о мягких движениях красивых рук. С тоской глядел он на крупные черты дорогого и милого ему лица.

- Помните, Надя, - сказал уже у двери на прощание Волянский. - Я ваш преданный слуга. Всегда, в любую минуту!

- Спасибо, Валя, - поблагодарила Надя. - Спасибо. Проводив Волянского, она упала в кресло и разрыдалась.

Крупные мохнатые снежинки лениво падали на запорошенную Тверскую улицу, Исторический музей, Красную площадь. Огромный белый ковер Манежной площади во всех направлениях был изрезан черными полосами следов автомобильных шин. Хлопья снега украсили зубцы кремлевской стены, четко оттенив резной узор древнего и единственного в своем роде архитектурного памятника.

Под слоем снега на тротуарах остался лед, и было скользко. Марта пожалела, что отказалась от автомобиля, но ей так хотелось пройтись по свежему воздуху. Да и Эммануилу перед партией полезно погулять. Только скользко, как бы не упасть! Марта крепче прижалась к руке мужа, вдвоем-то надежнее. Осторожно ступая, медленно шли они от «Националя» к Музею изящных искусств. Москвичи с интересом смотрели на необычную пару: оба маленькие, коренастые; дама в черном каракулевом пальто, мужчина в ботах, с густыми седыми бровями.

Они не дошли еще до Манежа, когда встречный мужчина приветствовал Ласкера на немецком языке.

- Кто это? - спросила Марта.

- Один московский драматург. Он читал нашу пьесу.

Сказав про пьесу, Ласкер нахмурил брови. «Опять вспомнил Бертольда, - встревожилась Марта. - Сколько уж лет прошло, никак не может забыть смерти брата. Так его любил. Не зря я стараюсь никогда не вспоминать о пьесе, написанной ими вместе. Хорошо, что я приехала, все-таки отвлечется от печальных мыслей.

«Сообщаю тебе еще об одной радости, - писал Ласкер жене, - московский турнирный комитет любезно исполнил мое желание, и на турнир мы поедем вместе. Ты мой испытанный адъютант, через тебя я говорю с бесчисленными журналистами, ты не играешь в шахматы и не спрашиваешь меня в часы отдыха о сомнительном положении блокированной пешки. Ты считаешься с моими нервами, которые во время турнира весьма напряжены».

Марта, как на что-то уже знакомое, взглянула на здание Университета, на величественный Манеж. С каким энтузиазмом рассказывал ей Эммануил в первый день их приезда в Москву о достопримечательностях русской столицы. Сам он бывал здесь много раз и последний раз посетил Москву десять лет назад. Большой театр, Кремль, Мавзолей Ленина - эти величавые сооружения Эммануил пошел показывать жене уже в первый час после прибытия в древнюю столицу России.

«А зря я в двадцать пятом году не приехала сюда вместе с Эммануилом, - жалела Марта. - Может быть, ему удалось бы тогда опередить Боголюбова. Как было бы хорошо: два первых приза и в таких турнирах! Нью-Йорк и через год Москва. Ну, ничего, второй приз также отличный результат. Как-то он теперь сыграет? Почти десять лет не играл в шахматы. А сейчас очень нужно, чтобы играл хорошо. Другая пошла у нас жизнь. Десять лет, как быстро в старости летит время! Странное это десятилетие, безжалостна была к нам судьба. Разрушила все, выгнала из дома в чем были. Опять, как в юности, нужно строить жизнь сначала. Но ведь теперь-то мы уже не юноши, обоим под семьдесят!»

Марта вспомнила быстро пролетевшие десять лет. Как хорошо начались они - два успеха Эммануила в турнирах, признание соотечественников, слава. «Вы показали величие немецкого духа!» - кричали Эммануилу на чествовании его в Берлине после победного возвращения из Нью-Йорка в двадцать четвертом году. Предлагали вызвать на новый бой Капабланку, но Эммануил мудро отказался. Честло говоря, не без влияния Марты. Как хорошо они прожили эти годы, как уютно было на их маленькой ферме в Тироу. Марта разводила кур, Эммануил писал статьи по философии, решал математические проблемы. Потом вдруг его потянуло на механику. Начал конструировать с такими же увлечением и самозабвенностью, с какими играл в шахматы или занимался науками.