Это полная правда. В Советском Союзе произносить слово «деньги» было почти так же неприлично, как произносить слово «сифилис». Разбогатеть по-настоящему никому не светило, но никто из-за этого и не переживал. На жизнь хватало – и ладно. Символом процветания был личный автомобиль или хорошая дача. А заводы, шахты, самолеты, газеты и нефтяные скважины – все это принадлежало государству.
Кто-то, конечно, государственной собственностью управлял. Армия чиновников в СССР была огромна: два процента населения страны. Полмиллиона бюрократов высшего уровня и еще четыре-пять миллионов чиновников среднего звена. Именно эти люди стояли во главе заводов и предприятий, управляли денежными и товарными потоками, распределяли блага и определяли, как все мы станем жить дальше.
Первое время руководство страны жестко следило, чтобы чиновники только управляли государственной собственностью, но ни в коем случае не пытались ее присваивать. В 1940–1960-е годы замеченных в злоупотреблениях могли даже расстрелять. Но как уследишь за несколькими миллионами управленцев? Тем более если следить за собой они должны были сами.
Директор завода, просидевший в своем кресле тридцать лет подряд, не мог не относиться к заводу как к своему собственному. Министр, ведавший, например, рыбным хозяйством, вряд ли праздновал Новый год без осетринки на столе – даже если остальное население страны никакой осетрины и в глаза не видало. По сути, никакого социализма в СССР не существовало задолго до Перестройки. Государственная собственность была поделена между чиновниками. Главы регионов, руководители министерств, директора заводов давно научились распоряжаться этой собственностью так, будто она принадлежит лично им.
Время от времени руководство страны пыталось стукнуть кулаком по столу. Заводились уголовные дела, летели головы, из конца в конец страны носились прокурорские бригады. В начале 1980-х по стране прокатилась волна довольно шумных уголовных процессов. Самым известным из них стало «Узбекское дело». Суть там была в том, что руководство Узбекистана мухлевалос переработкой хлопка и обогащалось на том, чем должно было управлять. Только у первого секретаря Бухарского обкома КПСС дома при обысках было обнаружено 130 килограммов золота. В тот раз на нары отправились действительно очень высокопоставленные госчиновники.
Похожие дела были заведены в Казахстане (там мухлевали не с хлопком, а с мехами), в Министерстве рыбного хозяйства и в Комитете по нефтепродуктам. Часть чиновников пыталась приватизировать какую-нибудь отрасль промышленности (например, рыбную или нефтяную). Часть пыталась освоить определенный регион (например, Узбекистан или Москву). Но суть везде была одна и та же: чиновники переставали просто управлять собственностью. Они распоряжались ею, как своей.
Уже к концу 1970-х высшие советские чиновники распределили государственную собственность, использовали ее в собственных интересах, передавали по наследству и боролись с враждебными чиновничьими кланами. Остановить этот процесс было невозможно. В середине 1980-х последовала новая серия арестов: на нары отправились работники Госкомитета по экономическим связям, Министерства внешней торговли и даже МВД. Однако чем дальше, тем менее понятно становилось: а зачем пресекать то, что, в принципе, всех устраивает?
Зачем сажать директоров магазинов за то, что они продают часть товаров не по официальным, а по завышенным ценам, – ведь именно это во всем мире и называется рынок. Зачем лишать должности руководителей министерств за то, что они пытаются делать в своей области дополнительные деньги, – ведь это и есть эффективность работы.
Местные власти хотели, чтобы Москва больше не вмешивалась в их бизнес. Министры и директора желали узаконить то, что и так давно стало фактом. К середине 1980-х многомиллионная армия советских чиновников понимала: жить так, как раньше, больше нельзя. Пора менять правила игры. Полдесятилетия страну сотрясали громкие уголовные процессы, но бороться с чиновниками руками других чиновников – это была глупая затея. Ситуацию было проще легализовать, чем изменить.
3
К середине 1980-х СССР забрел в окончательный тупик. Можно спорить о деталях, но любой, кто застал то время, подтвердит: главным ощущением был недостаток кислорода. Жить как прежде больше никто не хотел.
А самым заметным признаком кризиса стало то, что генсеки Коммунистической партии вдруг стали один за другим умирать. За два года их умерло трое. В том году, когда скончался предпоследний из них, Константин Черненко, молодой человек по имени Алексей Мордашов приехал из Череповца в Ленинград и поступил в Инженерно-экономический институт.
В Ленинграде для Мордашова началась совершенно другая жизнь. Прежде он жил в крошечном городке, в одной квартире с родителями. Теперь он мог возвращаться к себе в общежитие под утро и ни перед кем не отчитываться, где именно проводит досуг. Досуг Алексей проводил со взрослой девушкой, студенткой пятого курса Леной Митюковой.
Их роман начался в апреле, но протекал бурно. Позже Елена вспоминала, что Алексей писал ей очень нежные письма: «Взял твою футболку, в которой ты ходила, понюхал, и мне стало так тоскливо…» На летние каникулы девушка уехала к себе на родину, в Иркутск, и там поняла, что беременна. Она позвонила Алексею в Ленинград. Он растерялся.
Через месяц Елена вернулась в Ленинград и попробовала поговорить с Мордашовым начистоту. Разговор вышел трудным. Девушка плакала. Алексей молчал. Он только-только окончил второй курс. Впереди было еще три – и вся жизнь! Так рано связывать себя узами брака он не планировал. Тем более с девушкой, которая была старше его на несколько лет. Однако история по тем временам выходила некрасивая. Комсомольцы и отличники забеременевших подружек не бросают. За такое могли отчислить и из института, и из комсомола. Короче говоря, еще через четыре месяца он все-таки сделал девушке предложение.
Родители Алексея восприняли известие о том, что скоро у них родится внук, в общем, мужественно. Рожать новобрачная уехала к ним в Череповец. Там она и стала жить, а Алексей остался в Ленинграде и продолжил образование.