На пятый день ожиданий меня вдруг поразила жуткая мысль: с Алешей случилось что-то недоброе — может быть, заболел, может быть, уехал куда... Один раз, приблизившись к окну, явственно увидела его в сквере на нашем месте. Я сперва закричала от радости и нетерпения, потом выбежала из квартиры, скатилась по лестнице, перелета через улицу под носом мчащейся машины, — за спиной взвизгнули тормоза. Алеши в сквере уже не было...

АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром «Таганский». Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.

Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле «нашего» дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.

Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: «Как живешь?» Не спросишь — сам похвастается успехами и благополучием. «Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику — «вторгаться в жизнь». Уже напечатал четыре заметки...» Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно — не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..

От Таганки я побрел в сторону Крестьянской заставы, к заводам. В тесном прокуренном помещении отдела найма и увольнений встал в очередь к одному из окошек. Подал заявление. Старомодные, стрелами, усы перегородили окошечко. На лице человека с отвислыми щеками лежала скука.

— Могу оформить табельщиком в кузовной цех. Ознакомишься, присмотришься, а там другое что-нибудь подыщут. Только общежития не будет...

Я взял заявление и сунул его в карман.

Домой вернулся поздно, тихо лег на свою раскладушку, но заснуть не мог. Расставаться с мыслью об институте и выступать перед людьми в роли табельщика или кладовщика было горько до слез. Табельщик... Ну, и высокое назначение, гордость человечества! Я даже рассмеялся: как он, тот усатый, мог предложить мне, здоровому парню, такую должность?!

Семен где-то шлялся и вернулся позже меня. Увидел, что не сплю, подсел.

— Страдаешь? — нетрезво ухмыляясь, заговорил он шепотом. — Проблемы строишь? Чепуха все это — проблемы!.. Утром вставай пораньше, я за тобой заеду. А лучше вместе пойдем. Я уже закинул камешек насчет тебя. И с начальником участка говорил, и с Петром Гордиенко, бригадиром. Не бригадир — стиляга, ну, куда там! Инженер позавидует. «Приводи, сказал. Одного в армию отчислили, другой из apмии на замену пришел...» Слышишь, солдат? — Семен толкнул меня в коленку.

— Зачем я пойду? — Я сел на койке. — Мешать людям? Я ничего не умею. Строительства даже вблизи не видел.

Семен опять ухмыльнулся,

— Ну, чудак! Ты же у нас способный. Научат. Я разбужу тебя...

И ушел, ощупью отыскивая в потемках дорогу. Сейчас начнет врать Лизе, что на собрании задержался или на сверхурочной работе. Послышатся упреки и всхлипывания Лизы... Скорее бы уснуть!.. Вот у него, Семена, все просто и естественно и никаких проблем: собираешься стать строителем — иди на строительство. Против такой логики бессмысленно возражать..,

Свирепая машина-бизон проползла по строительной площадке и, обогнув штабель железобетонных плит, внезапно оборвала свой рев. Семен открыл дверцу, встал на подножку и указал мне на возводимое здание:

— Тут найдешь Гордиенко. Иди. А мне пора, Алеша. Я и так провозился с тобой порядком...

Лестничные марши были завалены мусором. На площадке третьего этажа я увидел девушку.

Она стояла ко мне спиной и запрокинув голову, следила за краном. Крановщик опускал на тросе внутриквартирную перегородку — плоский серый квадрат с дверным проемом посредине. Перегородку относило ветром, и девушка взмахивала руками, показывая место разгрузки.

Я заглянул в бумажку.

— Где тут работает бригада Гордиенко?

— Мы бригада Гордиенко, — бойко ответила девушка и показала на рабочих. Их было на этаже человек пятнадцать, молодых парней и девчат. — И там — тоже наши... А вы к нам направлены? — Я молча кивнул. Девушка — курносое беспечное существо в брюках, заляпанных раствором, в майке-безрукавке, с ямочкой на подбородке — заулыбалась. Волосы ее были наглухо затянуты косынкой, отчего голова казалась крошечной. — Очень приятно познакомиться. — Она торопливо вытерла О майку ладошку и протянула мне. — Анка. А вас как звать?

— Алексей.

— Очень приятно, — повторила она с кокетливой непосредственностью. — А бригадира нет, пошел по начальству отстаивать наши интересы. А вообще у нас сейчас обед... Трифон! — крикнула Анка. — К нам новенького прислали!

Я повернулся направо и невольно отступил: на меня надвигался громадный рыжий парень, с которым мне пришлось драться в парке в тот памятный вечер. Я узнал его сразу.

Бывают лица — их не отнесешь ни к красивым, ни к уродливым, — они просто нелепы, как смешные и безобидные карикатуры: большая голова в тугих кольцах ржавого цвета; затасканная кепчонка на затылке, пухлые губы выдаются чуть дальше кончика носа, поставленного торчком: желтые глаза подобны каплям масла, плавающим на воде.

Я понимал, что здесь не парк и драки не произойдет. Но от беспощадной медлительности Трифона исходила неумолимая враждебность. Лучше быть ко всему готовым.

— Вот мы и встретились! — Трифон мрачно оглядел меня и свистнул: — Серега, Илья!

И тут же встали рядом с ним двое других. Этих я тоже запомнил: остроносый, с колкой улыбочкой, с мастерком в руке, и второй — толстощекий, с пудовыми плечами борца, в берете на круглой голове, крепко посаженной на плечи. След от его удара я долго скрывал под повязкой.

Трифон хмыкнул:

— Глядите, кто вылупился!

Остроносый Серега выхватил у меня бумажку. Прочитал. Передал Трифону.

Я оглянулся на Анку, точно искал у нее защиты.

— Съежился?.. Расплачиваться придется, — пропел Серега.

А толстощекий атлет Илья глухо проворчал:

— Не озирайся, здесь патрулей нет.

Анка ничего не понимала.

— Что это вы, ребята? Он к нам в бригаду прислан...

Трифона, видимо, означила моя военная форма: гимнастерка, сапоги, пилотка, строгая выправка.

Я не страшился их. В тот момент я их просто презирал. Я твердо знал, что помыслы и стремленья этих парней не поднимаются выше первого этажа, хотя на работе и забираются они на десятый. Мы по-разному понимали и постигали смысл жизненного назначения человека. Казалось, нас разделяла пропасть.

Крановщик сверху крикнул:

— Надо по-честному. Через суд!

— Да, придется так, — согласился Трифон не совсем охотно.

Он мотнул медной кудлатой головой. Повинуясь этому знаку, подступили, тая ухмылочки, еще трое рабочих.

— Судите его, — приказал Трифон. — Что вы решите, то и будет исполнено...

Рабочие сели на опрокинутый ящик. Посуровели. Я опять оглянулся на Анку: что за чертовщина тут происходит, — какие-то люди, какой-то суд? Они, кажется, не лишены юмора!..

«Судья» постучал мастерком по ящику, произнес с важностью:

— Подсудимый, встаньте.

— Стою, — сказал я и подумал: «Посмотрим, что будет дальше. Захватить себя врасплох не дам».