— Я больше не обижу тебя ни одним словом. Сейчас позову отца с матерью, соседей и при них клятву дам: не обижу. И пить брошу. Родная моя, хорошая... Я без тебя пропаду. — Он вдруг с ужасом схватил ее руку. — Ты не дышишь, Лиза! Лиза! Очнись, открой глаза!

Лиза повернула голову и вздохнула. Сквозь смеженные ресницы пробилась и повисла крупная горькая слеза.

— Не верю я тебе... Не верю. Господи, помоги мне!..

Семен ткнулся лбом в висок ей, утопил лицо в раскиданных ее волосах.

Глазам моим стало горячо от слез. Я вернулся к отцу.

Вошла мать. Из кастрюлечки, которую она несла, вырывался пар. Она скрылась за дверью, откуда опять послышался писк новорожденного. За ней пробежала Надя.

Мы сидели за столом, молчали. Я думал о Семене. Что-то во мне перевернулось, когда я увидел этого забулдыгу плачущим. Должно быть, в человеке проявляются самые высокие порывы духа в моменты защиты жизни. Семен отстаивал источник жизни — свою семью...

Он вышел к нам потерянный, страх согнал с лица живое, всегда беспечное выражение. Желтая кожа туго, обтянула скулы.

— Врач не пришел? Мне послышался звонок. Здравствуй, Алеша. Видишь, как... — И побежал в коридор вызывать «Неотложную помощь»

В воскресенье я поехал за город просить руки Жени. Старомодное это выражение — «просить руки» — настраивало на веселую струну, и все, что должно было произойти, представлялось мне старинным водевилем. И сам себе я казался смешным, неумело играющим свою роль.

Ребята долго и тщательно снаряжали и наставляли меня, точно отправляли в далекое путешествие. Петр снял с вешалки свой новый костюм, светло-серый, сшитый по последней моде.

— Надень, — сказал он; мы были одного роста. — И рубашку надень. И ботинки.

— А галстук подвязать? — спросил я.

Анка оценивающе взглянула на меня и ре-шила:

— Надо подвязать. Возьми мой платочек и сунь его вот в этот кармашек. Я у многих видела платочки в этих карманах. Так представительней.

Трифон презрительно фыркнул:

— Ха! Был парень как парень, а стал пижон какой-то, стиляга. Смотреть противно!

— Много ты понимаешь в одежде; — заметила ему Анка. — Чудо, как ты хорош, Алеша! Я бы за такого выпорхнула, не раздумывая.

— Поговори у меня, — проворчал Трифон. — Только и мечтаешь, как бы выпорхнуть...

Я повернулся к Петру. Он ободряюще подмигнул черным и насмешливым глазом:

— Картинка! Сойдет, солдат.

Петр проводил меня до остановки. В ожидании автобуса мы тихо прохаживались вдоль дороги.

— Самое главное, Алеша, держаться проще, естественнее. Ну, генерал! Не съест же он тебя... Они, военные, может быть, и не страдают излишней чувствительностью, но уважают храбрых. Так что не робей. Ты отстаиваешь свое, можно сказать, кровное. Наступай!..

С этим бесшабашным настроением «отстаивать свое, кровное, наступать», я и впрыгнул в автобус. Петр, подсаживая, похлопал меня по спине: желал удачи...

В автобусе я успокоился и взглянул на все это всерьез. Дорогой я думал о том, что мне сказал отец, о той ответственности, которую я на себя взваливал, о том, как вести себя с родителями Жени. Я должен с самого начала дать им понять одно и очень важное: я независимый. Никаких условий, которые унижали бы. мое достоинство, подчиняли волю, — не приму. За то, что временно приютили, — спасибо. Все остальное касается нас двоих — мы знаем, как нам жить. И Женя должна с этим согласиться.

По плану, начертанному руной Жени, я без труда нашел дачу генерала Каверина. Она была обнесена высокой ганочной изгородью. У калитки остановился и сразу почувствовал, что весь мой наступательный дух исчез. Три веточки гладиолусов, купленные у вокзала, как-то вдруг утеряли свежесть, сникли и выглядели нищенскими. Но цветы я не бросил. Для Жени они дороже любого пышного букета. Я позвонил..

ЖЕНЯ: Меня всегда тревожила тишина перед торжественным наступлением грозы, тишина затаенная, с легкими, как бы пробными рывками ветра, с глухим шелестом ветвей. В такую минуту душе становится как будто тесно в груди, она начинает испуганно метаться... Вот такая же тревожная тишина обступила меня в тот день, когда я готовилась, быть может, к самому знаменательному событию в моей жизни. Я ждала Алешу с утра, ждала мучительно, до утомления...

Мама приглядывалась ко мне с подозрением; отчего это я такая тихая и покладистая сегодня? Я помогала Нюше прибираться в доме, электрополотером натирала полы. Свою комнату наверху я просто вылизала, все лишнее выкинула, переменила занавески. На паркетном полу теплыми косыми квадратами улеглось солнце. Ветра не было, но листья березы перед окном шевелились, и желтые бархатные сережки на ней дрожали. Я представила себе, как поднимется сюда, в «нашу комнату», Алеша, близкий мне человек, как он выйдет на балкон, сощурясь, оглядится вокруг, посмотрит на острые вершины елей, улыбнется и скажет с мягкой иронией: «Неплохо устроилась буржуазия...» Я подойду и стану рядом. Много ли нужно людям для счастья? Чистый и теплый угол, ясный горизонт перед глазами и близость любимого человека...

Я ничего не хотела говорить маме заранее. Слишком хорошо знала, как она умеет разубеждать, как может поколебать уверенность, заставить перерешить решенное!.. Лучше поставить ее перед фактом...

Я спустилась в зал. Мама сидела возле камина за столиком и читала, отмечая что-то авторучкой. В очках она всегда выглядела доброй и озадаченной, в ней угадывалась — еще далеко-далеко, но уже угадывалась — бабушка. Подмывало желание сказать ей об этом, то есть о бабушке, но я промолчала, боясь обидеть: мама не соглашалась стареть. Я тихо приблизилась к ней, опустилась на корточки и подсунула голову под ее локоть.

— Не мешай! — вскрикнула она негромко. — Видишь, кляксу из-за тебя посадила...

— Мама, если тебя не знать... Я про других говорю... то по твоему виду можно подумать, что ты страшно сердитая. Но ты ведь не очень сердитая. ..

— Не очень? Но все-таки сердитая? — спросила мама, снимая очки.

Я потерлась носом о ее колено, как в детстве. Она запустила пальцы в мои волосы и чуть приподняла мое лицо, заглядывая в глаза.

— Что нам надо? Ну, щеночек?

— Ко мне придет один человек, очень-очень для меня дорогой. Будь с ним поласковее. Пожалуйста!..

— Что это за человек? Твой новый поклонник?

— Вроде этого.

— Почему я должна быть с ним ласкова? Он что, робок?

— Не совсем робок, но лучше, когда человека встречают приветливо.

— Я его знаю? Из какой он среды?

— Из среды людей, мама.

— Меня всегда обижало, даже оскорбляло это ее деление людей на какие-то категории. Я встала, обиженная за Алешу. — Ты всегда вот так. Какое это имеет значение!

— Ну, хорошо, хорошо, постараюсь принять так, как тебе хочется... А ты иди оденься, сейчас приедет Сигизмунд Львович. Он жалуется: ты занимаешься с большой неохотой. Мне это не нравится, учти...

— Учту, мама, — послушно сказала я.

— Только можно тебя спросить?

Она кивнула.

— Я часто спрашиваю себя: почему у нас так мало хороших, больших музыкантов, певцов, художников, артистов.

Мама надела очки и пристально взглянула мне в глаза.

 — Так почему?

— Наверно, потому, что все места в учебных заведениях, в театрах, в консерваториях должны принадлежать людям одаренным. На самом же деле они, эти места, занимаются людьми посредственными, даже совсем неспособными. Тут и знакомства сказываются, и передача профессии по наследству, хотя — и это чаще всего — наследники не имеют тех талантов, которые были у родителей, и, значит, занимают чужие места. Можно учиться музыке или рисованию, но это совсем не обязательно, чтобы из этого делать профессию, зарабатывать деньги...

— Это что же, такие веяния идут от нового твоего знакомства?

Я пожала плечами:

— Почему от знакомства? Разве я не могу думать сама?

Мама побарабанила пальцами по столику, точно придумывала, что мне ответить.