Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.

— Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.

— И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой — и упорхнула. Стилягу ей подавай! — Трифон расходился все больше. — Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, за презирала... (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь...

— Да замолчи ты! — крикнул я ему. — Что ты смыслишь!

— Сядь, Трифон, — сказал Петр. Он скатал лист с чертежами в трубку и положил его на шкаф, чертежную доску поставил за кровать. — Расскажи, Алеша, подробно, как все было. Ты с отцом ее виделся?

— Да. Он мне понравился. У меня даже создалось впечатление, что он меня подбадривал; держись, мол, солдат... Все дело в матери. Ее дочь — и вдруг жена каменщика. Это неслыханно!.. Я сразу увидел пропасть, которую ни мне, ни Жене не перепрыгнуть...

Трифон воскликнул еще более сердито:

— А кричим: равенство, общность взглядов, устремлений. Ерунда все это. Люди расселились по этажам. Ты живешь в бараке, там и живи, там ищи себе подружку. А на десятый этаж не лезь, у нас тут своих женихов в избытке...

Петр Гордиенко с каким-то отчаянием произнес:

— Ну что это такое! Передовая, образованная женщина!.. Произносит речи о коммунистической морали, о социалистических отношениях между людьми. А сама до макушки набита мещанскими понятиями — Петр метался по тесной комнатушке Казалось, он страдал больше, чем я сам, — Я понимаю тебя, Алеша, и глубоко сочувствую: чем выше взлет, тем страшнее падение. Нет ничего больнее потери веры в человека. Обнаружить подлость в подлеце — это закономерно: на то он и подлец. Но подлость, обнаруженная в человеке, которого ты считал высоким и достойным, обезоруживает. Женя представлялась мне умной и незаурядной девушкой. Странно, что она так поступила...

— Ничего странного я в этом не вижу, — заявил Трифон. — Просто она дрянь. А мамашу ее я бы судил общественным судом. Да, да! Вызвал бы ее на наш суд и влепил бы по самой строгой статье. Я бы ей сказал все, что о ней думаю!

Анна одернула его:

— Ну, раскипятился! Остынь! Может, Женя совсем и не виновата. Может, ей пригрозили. У нее ведь жених был до тебя, Алеша. Женя мне сама говорила. Конечно, это предательство, ребята, со стороны Жени. Но я не верю, что она предательница. Вот не верю — и все! Не может она умышленно сделать человеку зло.

— Много ты понимаешь!.. — проворчал Трифон и легонько толкнул ее за ширму. — Надень халат. Совсем стыд потеряла...

— Да, история... — задумчиво произнес Петр. Он поставил ногу на табуретку, облокотился на колено. — Печальная эта история. Вся беда в том, ребята, что родители, как правило, переоценивают своих детей. Они наделяют их талантами, которых нет и в помине. А однажды наделив, трудно уже от этого мифа отказаться — ведь об одаренности сына или дочери извещены знакомые, соседи, сослуживцы. И детям волей-неволей приходится носить башмаки не по ноге. Морщится, хромает, но. сукин сын, носит, даже гордится своей исключительностью. — Петр взглянул на меня. — У твоей Жени хороший голос, кажется?

— Да, — сказал я. — Мать решила во что бы то ни стало устроить ее в консерваторию. Один раз Женя уже пыталась, но не прошла.

— Вот видишь! — Петр оживился. — Этакая происходит метаморфоза, друзья! Отец, скажем, родился от неграмотной женщины, в деревне. Талант, самородок. Советская власть заметила, помогла выбиться в люди. Но жизнь он пропахал на большую глубину, черной работы не избегал. Прошел «огни и воды» — ФЗУ, погрузка вагонов, вечерняя школа, кружка сладкого кипятку с черным хлебом, тяжелый труд. И добился положения согласно своим достоинствам. Но своих детей по этой дороге не поведет, пожалеет. Я, мол, пахал, а они пусть легкий хлеб едят. Тогда и наводняют дом учителями разного рода благородных профессий... Хочешь, Алеша, я поеду к отцу Жени и поговорю с ним по душам? По-мужски, по-советски как коммунист с коммунистом?

— Вот хорошо бы! — Анка выбежала из-за ширмы; она была в халате, голова затянута косынкой. — Петр, миленький, поезжай!

— Лишний раз унижаться, — буркнул Трифон. — Я против. По-моему, надо вызвать Женю и спросить ее начистоту. И сделать это завтра же. Послушаем, что она скажет. Такие дела оставлять без внимания нельзя.

— Так она к тебе и поедет, — возразила Анка. — Очень ты ей нужен.

— Силой привезу, — свирепо проговорил Трифон. — Обещала человеку, зазывала — держи ответ. Да, да. Алеша для нее не собачка, которую можно поманить — прибежит, прогнать — убежит.Он не хуже ее, а лучше. Он строитель, из него выйдет большой мастер. А из нее неизвестно еще что получится.

— Господи, сколько же в жизни неладного, несправедливого!.. — Казалось, Анка сейчас расплачется от отчаяния.

Трифон не унимался. Загребая пятерней рыжие свои космы, он выкрикивал гневные обличительные слова:

— Мы напишем ей длинное письмо. Коллективное. Мы ей скажем, что она своим поведением оскорбила не только Алешу, но и нас всех. Что она поколебала нашу веру в человека, в дружбу, в товарищество. Приходя к нам, она, выходит, надевала на себя фальшивую личину, играла в дружбу. Что так настоящие люди не поступают и что мы все, Алешины друзья, клеймим ее позором! Вот что мы напишем. А копию письма пошлем в комитет комсомола института, пусть разберутся...

Все, что они говорили, пролетало мимо, не затрагивая меня. Я чувствовал утомление, опустошенность. меня клонило ко сну, хотелось скорее лечь.

— Ничего этого делать не надо. — сказал я. — Бесполезно. Откровенно говоря, я не очень-то верил, что из этой затеи может что-нибудь получиться.

Петр приблизился ко мне вплотную.

— В таком случае, Алеша, пускай все случившееся будет горном, в котором закалится твой характер. Одним словом, мужайся, Алексей Токарев! ..

Анка вдруг встрепенулась. Скорее чутьем, чем слухом, она уловила приближающиеся шаги. Подбежав к двери, растворила.

В комнату вошел солдат с чемоданом и сумкой в руках. За ним переступила порог Женя.

— Куда поставить? — спросил солдат, оглядываясь. Только теперь я узнал в нем шофера генерала Каверина.

— Вон туда, в угол. — указала Женя и расстегнула пальто.

Солдат поставил вещи на указанное место, выпрямился и сказал нам:

— Здравствуйте. — Затем озабоченно обернулся к Жене: — Я поеду. До свиданья.

— Спасибо, Володя, — сказала она. провожая его до двери.

Обернувшись, она обвела нас усталым взглядом, улыбнулась тихо и печально, бледная, немного смущенная.

— Что смотрите? Не ждали?..

ЖЕНЯ: Повернувшись к окну, я увидела мелькнувшую в просветах ветвей голову Алеши. Он чуть откинул ее назад, как бегун перед финишной лентой. Я узнала бы эту голову среди тысячной толпы. И поняла все, что произошло, и меня охватил ужас...

— Что с вами? — со сдержанным раздражением спросил Сигизмунд Львович. Я не заметила, как перестала петь. — Женя, вы что, онемели?

— Я не буду петь, — бросила я ему, лихорадочно соображая, что теперь будет и что мне предпринять.

Сигизмунд Львович подпрыгнул на стуле.

— То есть как это не будете?

— Не буду — и все. Не хочу. Отстаньте от меня!

Мне казалось, что именно он, Сигизмунд Львович, виноват во всем, и я не могла скрыть своей неприязни к нему. Я нагрубила ему с каким-то наслаждением за все надругательства над моим голосишком, за лицемерие: ведь он отлично знал, что из меня никогда не выйдет певицы, но упорно твердил о моем даровании — только бы не обидеть маму.

Я бросилась из зала. Но Сигизмунд Львович, проворно опередив меня, преградил дорогу. Усики его встали торчком.

— Может быть, мне вообще больше не приезжать к вам? Вы это хотели сказать?