Лалла слишком устала, чтобы рассказать ему еще что-нибудь, чтобы снова описывать то, что находится за морем, эти испанские и французские города.

Поэтому она просто садится возле старика и смотрит в полуоткрытую дверь на звездную ночь. Она вслушивается в его свистящее дыхание, слышит злобные завывания ветра, перекатывающего консервные банки и громыхающего железными крышами. И вдруг сразу засыпает, сидя прямо на полу, уткнувшись головой в колени. Хриплое дыхание старого Намана будит ее по временам, и тогда она спрашивает: «Ты еще не умер? Ты еще жив?»

Он не отвечает, но он не спит, его посеревшее лицо обращено к двери, а блестящие глаза кажутся незрячими, точно они видят что-то за пределами здешнего мира.

Лалла пытается бороться со сном: она боится того, что может случиться, если она заснет. Она как рыбаки, которых в бурю в непроглядной тьме унесло далеко от берега, их подкидывают волны, их крутят смерчи. Им нельзя спать: если они заснут, морская пучина затянет, поглотит их. Лалла противится сну, но глаза ее сами собой закрываются, она чувствует, что падает навзничь. И долго плывет, не зная куда, уносимая прерывистым дыханием старого Намана.

Внезапно, еще до рассвета, она просыпается как от толчка. Она смотрит на старика, который вытянулся на земляном полу, склонив к плечу успокоившееся лицо. Теперь он лежит совсем бесшумно, он перестал дышать.

Ветер за дверью стих. Он больше не угрожает людям. Все дышит покоем, будто на свете не было и нет смерти.

Когда Лалла решила уйти из дому, она никому не сказала об этом ни слова. А уйти она решила потому, что человек в серо-зеленом костюме еще не раз приходил к Амме, и каждый раз он смотрел на Лаллу блестящими, жесткими, как черные камешки, глазами, садился на сундучок Лаллы Хавы и пил мятный чай. Лалла не боялась его, но знала: если она не уйдет, в один прекрасный день он силой уведет ее в свой дом, чтобы сделать женой, потому что у него богатство и власть и он не любит встречать непокорство.

В то утро она вышла из дому до рассвета. Даже не взглянула на спящую под одеялом в глубине дома Амму. С собой взяла только кусочек синего полотна, в который завернула ломоть черствого хлеба и немного сухих фиников, да золотой браслет, принадлежавший ее матери.

Она вышла бесшумно, не разбудив даже собаку. Ступала босыми ногами по холодной земле, пробираясь между рядами спящих домов. Небо стало уже белесоватым — близится рассвет. С моря наползает туман, его большое мягкое облако поднимается вдоль реки, распростерши две изогнутые руки, точно огромная птица с серыми крыльями.

На мгновение Лалле захотелось подойти к лачуге Намана-рыбака, чтобы взглянуть на нее в последний раз. Наман единственный, с кем Лалле было бы жаль расстаться. Но она боится опоздать и идет прочь от Городка по козьей тропе к каменистым холмам. Когда она начинает карабкаться по уступам, холодный ветер пробирает ее до костей. Здесь так же безлюдно. Пастухи еще спят в своих сплетенных из веток шалашах возле загонов, в первый раз Лалла всходит на холмы, не слыша их пронзительного свиста. Ее это немного пугает, словно бы ветер преобразил землю в пустыню. Но вот мало-помалу из-за холмов появляется солнце, красно-желтое пятно, к которому еще примешивается серый сумрак ночи. Лалла радуется солнцу, она решает, что когда-нибудь потом доберется туда, в то место, откуда небо и землю затопляет свет ранней зари.

Она взбирается по уступам, а мысли ее стремительно наскакивают друг на друга. Она ведь знает, что навсегда покинула Городок и больше не увидит всего, что так любила: ни огромной безводной равнины, ни широкого белого берега, на который чередой набегают волны; ей грустно, когда она думает о неподвижных дюнах, где так хорошо было сидеть, глядя, как по небу плывут облака. Больше она не увидит ни белой птицы, морского принца, ни старого Намана, сидящего в тени фигового дерева возле перевернутой кверху днищем лодки. Она замедляет шаг, на мгновение ей захотелось оглянуться. Но перед глазами у нее безмолвные холмы, острые камни, на которых начинают играть солнечные лучи, низкорослый колючий кустарник, на котором подрагивают капельки павшей с неба росы, и легкая мошкара, подхваченная струей ветра.

И она идет дальше, не оборачиваясь, прижимая к груди узелок с хлебом и финиками. Но вот тропинка обрывается, дальше уже не встретишь людей. Из земли торчат острые камни, и, чтобы добраться до самого высокого холма, приходится перепрыгивать с уступа на уступ. Там, наверху, ее ждет Хартани, но его еще не видно. Быть может, он спрятался в пещере с той стороны, где отвесная скала и откуда видна вся долина до самого моря. А может, он где-нибудь совсем рядом, укрывается за выжженным кустиком, вполз, точно ящерица, по самую шею в каменную расщелину.

Хартани всегда настороже, как дикие собаки, готовый отскочить в сторону, готовый умчаться. Быть может, сегодня он передумал и не захочет пуститься в дальний путь? А между тем вчера Лалла сказала ему, что придет, и показала на бескрайний простор, на громадную меловую стену, которая как бы подпирает небо там, где начинается пустыня. Его глаза блеснули ярче, ведь он всегда мечтал о пустыне, с самого раннего детства, ни на минуту не оставляя мысли о ней. Это видно по тому, как он смотрит на горизонт: взгляд пристальный, лицо напряжено. Он никогда не садится, всегда стоит, точно готовится к прыжку. Это он показал Лалле дорогу в пустыню, дорогу, где теряются все следы, откуда никто еще не возвратился, и небо над нею — такое чистое и такое прекрасное.

Солнце уже встало, огненным ослепительным диском появляется оно перед Лаллой и, медленно разрастаясь, ползет над хаосом камней. Никогда еще оно не казалось ей таким прекрасным. Невзирая на боль, на то, что на глазах выступают слезы и катятся по щекам, Лалла глядит на него в упор, не мигая, как, по рассказам старого Намана, глядят морские принцы. И солнечный свет проникает в нее, достигает самых сокровенных глубин ее существа, и прежде всего — ее сердца.

Но вот уже исчезают малейшие следы тропинки. Лалле приходится искать свой путь среди скалистых уступов. Она перепрыгивает с камня на камень через пересохшие ручьи, прижимается к отвесным склонам. Огромное яркое пятно взошедшего солнца слепит ей глаза, и она бредет почти наугад, чуть подавшись вперед, чтобы не упасть. Один за другим минует она холмы и наконец ступает на широкое каменистое нагорье. Но и здесь никого нет. Впереди насколько хватает глаз тянутся всё такие же иссохшие камни с редкими пучками молочая да кактусов. Это солнце опустошило землю, выжгло и высушило ее настолько, что остались одни только белые камни да кустарники. Больше Лалла не глядит на солнце в упор: оно уже слишком высоко в небе и в одно мгновение выжгло бы ей глаза. Небо пылает. Оно все синее, полыхающее пламенем. Лалла жмурится изо всех сил и смотрит прямо перед собой. Чем выше поднимается солнце, тем сильнее разбухают, вбирая его свет, все предметы на земле. Здесь не раздается ни звука, но временами кажется, будто слышишь, как трещат, расширяясь, камни.

Лалла идет долго. Как долго? Наверное, несколько часов. Идет, не зная куда — просто в сторону, противоположную той, где ее тень, за черту горизонта. Там высятся красные горы, они словно парят в небе, там деревни и, быть может, река, там озера, наполненные синей, как небо, водой.

И вдруг откуда ни возьмись перед ней вырос Хартани. Он стоит неподвижно, в обычном своем грубошерстном бурнусе и белой чалме. Когда Лалла подходит к нему, его черное лицо озаряется улыбкой.

«О Хартани! Хартани!»

Лалла прижимается к нему, вдыхая знакомый запах пота, который идет от его пропыленной одежды. Он тоже прихватил с собой немного хлеба и фиников во влажной тряпице, привязанной к поясу.

Лалла развязывает свой узелок и делится с ним хлебом. Они едят, не присаживаясь, второпях, потому что давно уже проголодались. Пастух оглядывается по сторонам. Глаза его ощупывают каждую точку в окрестном пейзаже, он похож на хищную птицу с немигающим взглядом. Вдали на горизонте, в той стороне, где высятся красные горы, он указывает Лалле на какое-то пятнышко. Потом подносит к губам сложенную пригоршней ладонь: там вода.