Таго слушал. Он не знал, где в этой сказочной истории кончается суеверие Цвана и начинается фантазия девочки. Но что-то в ней его поразило. Теперь он припоминал… Черная собака… Дикая собака, приблудившая к ним, когда он был маленький…

Эта собака появлялась и исчезала и даже приносила домой кур неизвестно откуда. Никто не знал ее клички. Потом они назвали ее «Черная» — по масти. Отец Таго говорил, что она, должно быть, сбежала от кого-нибудь из долины. У них она прижилась. Все собаки, которые потом были у Мори, происходили от этой. Она ушла из дому с отцом. Ее вместе с ним застрелили сторожа.

Таго встал, и они пошли домой.

По дороге им встретились люди, бросившие работу, чтобы позавтракать в холодке.

Все они с любопытством смотрели на Таго, который шел между Сперанцей и осликом.

— Это мой троюродный брат, — объясняла им девочка. — Он из тех Мори, которые на другом берегу. Из сумасшедших Мори…

Озадаченный Таго испытующе смотрел на девочку, потом на взрослых, к которым она обращалась. Повидимому, ни на кого эта странная рекомендация не производила впечатления. Люди улыбались и здоровались с ним.

«Это штуки старого Цвана», — сказал себе Таго. Ему вдруг стало весело и захотелось получше узнать этого человека с пламенной фантазией, которую не могли погасить никакие испытания, никакие трагедии.

Дома Таго неожиданно спросил у Цвана:

— Послушайте, много лет назад вы не потеряли собаку? Черную, с длинной шерстью? Молодую собаку?.. Я говорю — много лет назад, потому что я тогда только-только начал ходить.

— Что ты знаешь об этой собаке? — сразу насторожившись, спросил старик.

— Но вы ее потеряли или нет?

— Как бог свят, потерял… Мне привез ее доктор, чтобы я ее натаскал, но с ней бы сам чорт не сладил. Проклятущая была собака… Она попала сюда из Комаккьо…

— В Комаккьо она и вернулась, да только для того, чтобы подохнуть…

Он вкратце рассказал историю Сперанцы, переименованной в Черную. Старик был потрясен.

— Смотри-ка… смотри-ка… Кто бы мог подумать? Второй такой собаки не сыщешь. Пристала к Мори и подыхать вернулась в родную сторону с одним из Мори… Сердце мое чуяло, что это не простая собака… Красивая, смелая, умная…

Он вытер глаза.

В тот день Цван, наскоро поев, встал из-за стола и пошел к батракам, еще отдыхавшим в тени. Он должен был всем рассказать историю Сперанцы. Он должен был реабилитировать собаку в глазах всех… Это была его святая обязанность. Тем самым получало оправдание имя, которым назвали внучку.

Минга, между тем, хлопотала, собирая девочку в дорогу, Готовила свертки, сумки. Вздыхала и плакала. Таго молча смотрел на нее. Ему нравилась эта старушка, и он думал о том, что у него и у деда была бы другая жизнь, будь в доме женщина.

— Не плачьте, бабушка Минга, — сказал он наконец. — Ведь Сперанца вернется. Она любит долину, и никто ее не удержит вдали от дома.

— Хорошо тебе говорить, но она маленькая и едет далеко; а мы — старики, и как знать, доведется ли еще ее увидеть.

— Доведется, бабушка. Вы же оба, слава богу, здоровые… И потом, если когда-нибудь вы на самом деле захотите ее видеть, дайте мне знать, я за ней съезжу.

Это обещание скрепило новую привязанность. Привязанность Минги к молчаливому парню из той окаянной породы Мори, от которой она натерпелась столько горя.

В ту ночь Минга не смогла заснуть. С зарей она уже была на ногах и возилась у очага с красными от слез глазами.

Цван, спустившись в кухню, поглядел на нее и начал ворчать.

— Кажется, еще не конец света! Нечего плакать, как по покойнику, если девочка уезжает на время… И потом, она скоро вернется!

Молчание.

Старик рассердился:

— Не хочешь же ты, чтобы она осталась такой же невеждой, как мы…

— Разве я что говорю?

— Так чего ж ты куксишься?

— Что ж, я погоревать не могу, если девочка уезжает в такую даль? Сердцу горе не закажешь.

— Закажешь, еще как закажешь, если есть голова на плечах… — и Цван, сердито сопя, вышел во двор умываться.

Час спустя они тронулись в путь.

Минга крепко обняла Сперанцу и вбежала в дом, захлопнув за собой дверь. Но немного погодя, обернувшись, девочка увидела ее за изгибом дамбы. Она тихонько брела за ними, провожая их взглядом.

Цван и Таго с сумками в руках шли быстро. Сперанца старалась приноровиться к их шагу, но то и дело отставала и бегом догоняла их.

Ей было весело… Предстояло путешествие на лошадях, а потом — ей сказали — на поезде…

Она увидит море и побудет там немного.

Кроме того, сегодня на ней было новое платье и блестящие кожаные башмаки, которые привез ей Берто.

Таго должен был проводить их до селения, чтобы помочь им сесть в омнибус, а затем вернуться в долину — присмотреть за скотиной и сказать Минге, что они благополучно уехали.

Как обычно, они пришли в селение слишком рано. Они отправились к доктору, и их встретила все та же служанка. Но на сей раз она позвала врача, который дал ей на этот счет точные указания.

Доктор спустился к ним в халате и домашней ермолке.

— Вот как? Значит, она в самом деле уезжает?

Цван представил племянника и тут же попросил его рассказать доктору историю той собаки.

— Пусть послушает… Пусть послушает…

Таго не мог понять, зачем это нужно, и рассказал ее безразличным тоном в немногих словах.

К его удивлению, доктор расхохотался.

— Смотри-ка… значит, она осталась в семье.

Цван, улыбаясь, поддакивал ему и был, повидимому, очень доволен.

Врач предложил им выпить, но Таго отказался.

— Как? Мори — и не пьет?

Впервые Таго вышел из себя.

— Послушайте, доктор. Я не знаю, что за истории рассказывают о Мори… Дядя Цван, должно быть, развлекается этим, потому что в долине время тянется долго, особенно зимой. Но я здесь всего два дня и только и слышу, что о непутевых Мори да сумасшедших Мори… Кажется, дядя думает, что это к чести нашей семьи. Однако, слава богу, у нас есть Берто, который работает по моторам на заводе… Есть другой двоюродный брат, который служит во флоте и имеет чин… Есть толковые и смелые люди… Но о них почему-то не вспоминают. А вот о моем деде, который хватил топором одного негодяя, говорят охотно, да еще и смеются… А вот о женщинах Мори, которые рожают на болоте и платятся за это жизнью, говорят как о каких-то чудачках… А вот о мужчинах, которые, чтобы прокормить детей, ловят рыбу в чужом угодье и получают за это пулю в лоб, говорят как о сорви-головах… Меня это злит. Дядя Цван смотрит на это глазами всяких там управляющих, а я нет. Я смотрю на это по-другому.

Доктор слушал, опустив голову и тщательно протирая пенсне. Когда Таго остановился, тяжело дыша от волнения, врач положил ему руку на плечо.

— Таких, как твоя мать, как твоя бабушка, как мать вот этой девочки, которые умерли у меня на глазах, я знаю немало. Похожих на стариков ребятишек, которых в одночасье уносила малярия, я мог бы насчитать тебе сотни. Видел я и продырявленные трупы тех, кто, как твой отец, шли под выстрелы, чтобы выловить несчастного угря. Но если все время думать об этом, можно сойти с ума… Пусть его, бедняга, выкраивает из всего этого веселую истерию, чтобы разогнать скуку и подбодрить себя…

— Ладно, доктор. Но я хочу смотреть на вещи прямо и видеть то, что есть. И не сойти от этого с ума, а поискать лекарство…

Цван не находил себе места во время этого разговора. Он чувствовал себя как нашкодивший мальчишка, которого отчитывает взрослый.

И взрослым был его племянник!

«Это он потому так задается, что я его пропустил вперед, дал ему выбирать дорогу, когда мы шли по болоту, — думал старик. — Много ли надо этим молокососам, чтобы они нос задрали. В другой раз на болоте впереди пойду я…»

Ничего другого он не мог придумать.

Доктор подарил Сперанце два маренго[2], и она крепко зажала их в руке.