Она расстраивалась только, когда они подтрунивали над ней:

— Минга, ваша невестка увидела, какая у вас спина, и испугалась. Не хочет, чтобы и ее так согнуло. Вот и не идет работать в долину…

Минга ничего не отвечала.

Но Роза не раз слышала эти фразы и однажды объявила, что и она хочет пойти работать в поле.

И пошла, словно бросив вызов кому-то. Дома ее не удерживали. С этого дня Роза почувствовала, что что-то изменилось.

К ней теперь все относились теплее, сердечнее. И она продолжала работать. И вот теперь она лежала, распростершись на кровати, в том самом шелковом платье, в котором венчалась.

Обо всем этом думала Минга, пока сын сидел возле тела жены. Думала, слушая завывания ветра и доносившиеся из кухни голоса.

Время от времени она вставала, чтобы спуститься вниз и подбросить в огонь дров, подогревала для всех вино, заглядывала в корзину, где спала маленькая, и возвращалась наверх.

Рассвело, и непогода улеглась. На дворе было холодно, солнце не показывалось. По небу еще ползли большие темные тучи, и голенастые болотные птицы пролетали стаями с коротким пронзительным криком.

Врач и акушерка собрались уезжать.

Две женщины решили остаться, чтобы помочь старой Минге, остальные — вернуться домой, в селение. Те, что остались, наказали товаркам передать родным, что они здесь и чтобы им принесли черные платья и темные платки.

Врачи подошли к столу составить два документа: свидетельства о смерти и о рождении.

— Как вы ее назовете?

Цван, к которому был обращен вопрос, пожал плечами.

— Что вы у меня спрашиваете? Берто — отец, ему и решать.

Но Берто ответил, что ему все равно, пусть назовут как хотят.

Он еще не взглянул на девочку, казалось, он считал ее виновной в смерти матери.

Тогда вмешалась Минга.

— По мне назвать бы ее Розой, но я знаю, что ее мать уже подумала об имени. Она всегда говорила: «Если будет мальчик — имя выберет Берто; но если девочка — я сама назову ее, как хочу». Она хотела назвать ее совсем не по-нашему: как называлась лодка ее отца… У нее ведь всегда на уме было ихнее море, да ихняя лодка. Она говорила, что так и назвала бы дочку: Сперанца.

— Хорошее имя, — сказал доктор. — И вы правы, Минга: хоть у нас оно и не в ходу…

Цван обернулся как ужаленный.

Короткая, что ли, у доктора память или он насмехается над ним в такую минуту?

Цван знавал только одно существо с таким именем: собаку. Черную собаку, которую доктор много лет назад привез из Комаккьо и которую звали как раз Сперанцей.

— Дать собачье имя одной из Мори?

Но доктор, казалось, не помнил о собаке. Он глядел ему прямо в глаза и говорил:

— Хорошее имя… Знаменательное… Сперанца! Надежда! Кому-кому, а этой малютке нужно имя, приносящее счастье…

И Цван не дерзнул протестовать.

Перед отъездом врачи еще раз осмотрели девочку, потому что считали, что она почти наверняка подверглась интоксикации, хотя, судя по внешним признакам, это был вполне нормальный ребенок.

Так или иначе, доктор обещал заезжать каждый день, да и акушерка сказала, что первое время будет приходить ежедневно и последит за ребенком, а пока что подыщет ей кормилицу.

Минга наказывала уходящим, чтобы они прислали гробовщика, известили священника и постарались снестись с родственниками невестки.

Цван ничего не говорил: он был оскорблен. Дочери его сына дать имя суки! И какой суки!

Все в долине стали бы смеяться над ними, если бы узнали… Добро бы хоть была собака как собака, а то ведь сущее наказанье: никого не слушалась, не хотела сидеть на привязи… Целый день носилась по болоту, прибегала только к вечеру и не раз портила всю охоту, потому что не желала служить человеку и охотилась сама по себе. Еще бы ему ее не помнить!.. Он чуть с ума не сошел от этой собаки…

В конце концов доктор решил оставить ее в лесу. Не прошло и недели, как она вернулась. Еще того хуже!

Он хотел кому-нибудь уступить ее, но в тот день, когда за ней пришли, она сбежала и вернулась только через двое суток.

Так оно всегда и получалось. Всякий раз, как ее собирались куда-нибудь увести, она исчезала, и ее невозможно было разыскать. Наконец, в один прекрасный день ей это надоело, и она убежала совсем, оскорбленная пренебрежением хозяина.

Иногда её видели в долине; но домой она больше не возвращалась. Охотники жаловались, что эта дикая собака портит им всю музыку.

Она появлялась и исчезала, прибегала назад и опять уносилась, будто нарочно, чтобы отвлечь собак и спугнуть дичь.

В нее стреляли, но не могли попасть.

Потом в долине, в домах и на фермах женщины начали жаловаться, что пропадают яйца и куры. Стали расставлять капканы, но собака была хитрая и никогда не попадалась. Наконец она как сквозь землю провалилась. Кто знает, что с нею сталось!

Но он, Цван, никогда ее не забывал. С годами в его воспоминаниях она приобрела сверхъестественные свойства.

Он сделал последнюю попытку воспротивиться.

— Я, — сказал он, когда врачи стали прощаться, — я знал только одну Сперанцу, и с меня хватит. Бьюсь об заклад, что и доктор помнит…

— Как не помнить!

— А! Я думал, вы ее позабыли… Как же вы тогда решились дать такое имя христианскому дитяти?

— Но это же, Цван, вполне христианское имя. Все мы надеемся, все мы чего-нибудь ждем от жизни. Беда, когда человек ничего не добивается, ни на что не надеется и ходит по земле как пришибленный…

— Да, да, вы красно говорите, но в этой суке было мало чего христианского. Да хорошо ли вы ее помните? Что правда, то правда, никак не скажешь, что это была безобразная собака… Наоборот, красивая: и статьями взяла, и шерсть, как шелковая, так и блестит… Но уж бесноватая…

— Выходит, для тебя все дело в характере, и будь она, к примеру, такая, как Диана, ты бы ничего не имел против…

— Как хотите, так и понимайте… По-вашему, это подходящее имя? Ну, раз так, неважно, что я думаю.

И он отвернулся.

Доктор, улыбаясь и покачивая головой, взобрался на двуколку, махнул на прощание кнутом и уехал, увозя с собой свидетельство о рождении Сперанцы Мори.

Родственники из Романьи прибыли два дня спустя, за несколько часов до похорон.

Роза еще в детстве осталась сиротой. У нее не было ни братьев, ни сестер. Приехали поэтому из мужской родни два дяди и двоюродный брат, из женской — тетка, две двоюродные сестры и крестная.

От селения они добирались пешком. Кто-то им указал дорогу, и они направились к долине. Но не раз им приходилось повертывать назад, натыкаясь на болото.

Мужчины были с ног до головы одеты в черное,

Черные костюмы с толстой серебряной цепочкой, выпущенной поверх жилета, черные шляпы, черные от загара и дорожной пыли лица, шеи, руки.

Они двигались гуськом, не разговаривая друг с другом.

За ними шли женщины, тоже гуськом, тоже в темных платьях, но без платков на голове — в отличие от женщин из долины. Зато, у них были широкие шали из черного шелка с бахромой и длинные серьги, свисавшие почти до плеч и звеневшие при каждом движении.

Они были похожи на цыганок в парадной одежде.

В одном месте они оказались на вязкой заболоченной почве и сняли башмаки. От этого все сразу почувствовали себя свободнее, приободрились и пошли быстрее.

Так они и двигались в молчании друг за другом, со шляпами на голове и с башмаками в руках, когда их увидел Цван.

Он удивился и уже готов был отпустить нелестное замечание по адресу странной компании, но вдруг понял, кто эти люди.

Тогда он вбежал в дом позвать сына.

— Берто! Приехали эти, с окраины…

Неизвестно почему Цван упорно называл так побережье.

Люди «с окраины» обнялись с Берто, который каждого называл по имени. Даже женщины обняли и расцеловали его.

Потом все пошли к покойнице, и женщины заголосили, а крестная поцеловала Розу и надела ей на палец золотое колечко.