А. СОЛЖЕНИЦЫН

ЛЕНИН В ЦЮРИХЕ

ГЛАВЫ

YMCA-PRESS

11, rue de la Montagne Ste-Genevieve. 75005 Paris

© World Copyright 1975 A. Soljenitsyne

© 1975, YMCA-PRESS pour l'edition en langue russe

из Узла I

«АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО»

Да, да, да, да! это — порок, эта жила азарта, этот напор, когда увлечённый одной линией, вдруг слеп­нешь и глохнешь к окружающему и простейшей дет­ской опасности не видишь рядом! Как с Юлей Марто­вым когда-то (да когда! — едва отмучивши трёхлет­нюю ссылку, едва соберясь за границу!) с корзинкой нелегальщины, с химическим письмом о плане „Искры"

— перемудрили, переконспирировали: полагается в пу­ти менять поезда, не подумали, что тот пойдёт через Царское — ив нем заподозрены, взяты жандармами, и только по спасительной российской неповоротливо­сти полиция дала им время сбыть корзину, а письмо прочла по наружному тексту, не удосужилась подер­жать над огнём — и тем была спасена „Искра"!

Или как потом: в напряжённой годовой внутри­партийной войне большинства из двадцати одного про­тив меньшинства из двадцати двух — пропустили, поч­ти не заметили всю японскую войну.

Так — и эту (и не думал о ней, и не писал, и на Жореса не откликнулся). Да потому что: расползлась всеобщая зараза объединителъства, за последние годы охватила всю русскую социал-демократию — огульное объе дините л ьство, самое опасное и вредное для про­летариата! примиренчество и объединенчество — идио­тизм, гибель партии! И перехватили инициативу вожди слюнтявого Интернационала — они нас будут мирить! они нас будут объединять! зовут на по­шлейшую объединительную конференцию в Брюссель

— как вырваться?? как избежать?? — Всё вниманье,

всё напряженье ушло туда — и почти не слышал вы­стрела в эрцгерцога!.. Объявила войну Австрия Сер­бии — как не заметил. И даже Германия объявила России! — как нипочём... Пустили известие, будто не­мецкие с-д проголосовали за военные кредиты — фин­та, нас не надуешь, хотят внести замешательство среди социалистов. Да, да, вот так затягивает, когда хорошо разгонишься в борьбе, трудно остановиться, очнуть­ся. Да, да, да, было десять дней — сообразить своё двусмысленное положение возле самой русской гра­ницы и убираться поскорей из этого чёртова Порони- на, уже теперь никому не нужного, и изо всей этой за­хлопнутой Австро-Венгрии — в воюющей стране ка­кая работа? сразу нужно было мотнуться в благосло­венную Швейцарию — нейтральную, надёжную, бес­препятственную страну, умная полиция, ответственный порядок! — так нет! даже не пошевельнулся, всё до­думывал старые довоенные заботы, тут началась и ав­стро-русская, и на другой же вечер, в дождь пролив­ной, постучался жандармский вахмистр.

Вообще — конечно, должна была быть война! — предсказана, предвидена. Но — не конкретно сейчас, в этом году. И — пропустил... И — вляпался...

Гладко-выбритое, приятное, даже нежное лицо Ганецкого — сейчас такое спокойное, а иступлённо кричал на судью в Новом Тарге! а как на арбе гнал!

— не бросил в беде.

По перрону — до паровоза и назад. До паровоза

— и назад.

Еще и до отправления адски много времени, почти полчаса, и еще всё может случиться. Хотя тут, на стан­ции, надёжно расхаживает жандарм, уже никто не кинется.

Диалектика: жандарм — может быть и плохо, мо­жет быть и хорошо.

Большое красное колесо у паровоза, почти в рост.

Как бы ты ни был насторожён, предусмотрителен, недоверчив, — убаюкивает проклятая безмятежность быта, мещанская в сути своей, семь лет подряд. И в тени чего-то большого, не рассмотрев, ты, как к стен­ке, прислоняешься к массивной чугунной опоре — а она вдруг сдвигается, а она оказывается большим крас­ным колесом паровоза, его проворачивает открытый длинный шток — и уже тебе закручивает спину — ту­да! под колесо!! И, барахтаясь головой у рельсов, ты поздно успеваешь сообразить, как по-новому подкра­лась глупая опасность.

Но почему — именно к нему, едва война нача­лась? Сперва даже засмеялся: что ж тут могли запо­дозрить? — уж перед австрийской полицией он даже непорочен. (Он и в Краков переехал, прослышав от Ганецкого, что австрийские власти будут поддержи­вать все анти-царские силы.) Обыск. Были русские ад­реса, конспиративные записи (несчастье такое, всегда они попадаются), но их-то вахмистр-болван как раз и не заметил, а набросился на рукопись по аграрному вопросу: слишком много цифр! шифровано! Забрал рукопись. Жаль, но чёрт бы с ней. Однако, гладит по­лиция всегда против шерсти и на самой гладкой спине вдруг что-то топорщится: боялся Ленин только за рус­ские адреса, а вахмистр полез, полез — и нашёл брау­нинг с патронами! Ленин изумлённо смотрел на Надю, он не знал, не помнил этого мерзкого револьвера, он никогда бив руки его не взял, да он и стрелять не умел, да ему бив голову не пришло действовать про­стым ручным оружием. Откуда??? (Оказывается, ка­кой-то архистарательный русский товарищ, идиот, при­пёр, а Надежда, недотёпа, взяла.)

Живёшь — сам себя со стороны не наблюдаешь, не понимаешь. И вот, глазом жандармским: поселился близ русской границы; к нему из России приезжают; деньги присылают из России, и не малые; много ходит по горам, наверно планы снимает. В Новом Тарге всех предупреждали: задерживайте подозрительных, де­лают снимки дорог, отравляют колодцы. Шпион! А тут — и револьвер! Завтра явиться к утреннему поезду, поедем в Тарг.

Кольцо глупости! Стена глупости! Глупейший, про­стейший, слепейший просчёт — как с Царским Селом тогда. (Да как и в 95-м году — газету готовили, ни одного номера не выпустили, сразу и провалились...) Да, да, да, да! — сесть в тюрьму революционер всегда должен быть готов (впрочем, умнее избежать) — но не так же глупо! но не так же позорно! но не так же не вовремя дать себе спутать руки!! Вон-нючая поли­цейская камера в Новом Тарге! заплеснелая Австро- Венгрия! — военный суд?!?

Никакая внешняя неудача, поражение, подлость и низость врагов — никогда ничто так не травит серд­це, как собственный даже малый просчёт, днём и но­чью сжигает, особенно в камере. Своего просчёта нель­зя объяснить объективно, потому нельзя загладить, за­быть, а только: его могло не быть! могло не быть!! могло не быть!!! — а он был, по собственной оплош­ности! Сам ошибся! — и не избегаешь за одиннадцать дней по плитчатому полу от стенки до стенки, не от­лежишься на визгливой кроватной сетке, а жжёт и па­лит: могло не быть! —.могло не быть!! — сам наделал! — сам влопался!!

И еще сейчас 23 минуты до отхода поезда, только первый звонок дали, — уж скорей бы уехать!

А Ганецкий — Куба по-партийному, самоуверен­но держится, коммерсантская манера, изобретательно­шнуровая полоска усов, и глаза настойчивые, спокой­но-выкаченные, не могут не восхитить. В острейший момент не отстал, не смяк, не сдался, а как бульдог вцепился в жандармские штаны. В первые же минуты после обыска — к нему первому, не к Гришке Зино­вьеву, покатил Ленин на велосипеде — и не ошибся. Из достоинства еще старался рассказывать как о пустяке, о смешном досадном случае. (А сам про себя оглушён: ведь время военное, кто будет разбираться? — расст­реляют! ухлопают беспрепятственно — и к чертям, по

глупости, вся партия! и — к чертям всемирная социа­листическая революция!) Но Куба — понял, как это опасно! не поддержал игры в небрежность, в успо­коение, а из себя фонтаном взвил имена — социал- демократов! депутатов парламента! общественных дея­телей! — кому сейчас же писать, объяснять, теребить!! добиваться вмешательства!!!

Уже в тот вечер из Поронина слал Ганецкий пер­вые телеграммы, и Ульянов телеграфно просил краков­скую полицию подтвердить его полную лойяльность Австро-Венгерской империи. Утром из Нового Тарга Ленин не вернулся, и Ганецкий — днём поезда нет — на арбе погнал к полицейским лицам, к судебному сле­дователю (рискуя же и сам, ведь и Гришку арестовали потом, могли и Кубу), и два десятка писем во все кон­цы, и тут же в Краков, и встречался там (да ведь он любому чиновнику сплетёт историю в одну минуту!), и телеграфировал в Вену. Любой бы славянин на его месте устал, отстал, бросил, но Ганецкий с неиссякае­мой настойчивостью, и как о брате родном заботясь — не отставал! А вернувшись из Кракова, прорвался и в тюрьму на свидание, и уже поручал ему Ленин даль­ше: добиваться сразу выезда в Швейцарию!