1901 г. Июня 11. Ясная Поляна.

Горбатый мальчик, спрыгнув с поезда на станции Козловка, приполз ко мне с страшно разбитым коленом. Надеюсь, что Тульская больница не откажется принять его. Прошу передать мое почтение и просьбу А. М. Рудневу.

Лев Толстой.

1901, 11 июня.

1901 г. Июня 22. Ясная Поляна.

Дорогой Алексей Сергеевич,

Письмо это вам передаст мой молодой друг — в настоящем смысле этого слова — H. H. Ге, сын моего покойного друга и великого художника Ге, которого вы, верно, знали. Смерть Солдатенкова затормозила издание полного собрания произведений Ге, уже начатого. Колечка Ге, как я привык звать его в отличие от отца, расскажет вам, в чем дело, а мне думается, что вы, о чем я очень прошу вас, не откажетесь помочь делу. Очень благодарю вас за напечатание прекрасной статьи Трегубова и очень сожалею, что вы не исполнили вашего намерения, о котором мне говорил Лева,— заехать к нам. Сделайте это на обратном пути; очень буду рад.

Желаю вам и вашей жене, которой прошу передать мой привет, здоровья и, главное, душевного спокойствия.

Лев Толстой.

22 июня 1901.

Ясная Поляна.

1901 г. Июня 28. Ясная Поляна.

Я болен сейчас, милый Суллер, но все-таки не могу пропустить без приписки. Хорошо вы живете, как мне рассказал Павел Александрович. Вы всегда найдете оригинальный образ жизни и хороший. А я, как ни слаб телом, духом очень спокоен и радостен. Целую вас.

Л. Толстой.

1901 г. Августа 1. Ясная Поляна.

Г-ну А. Эндаурову.

Я получил ваш прекрасный подарок, в котором особенно дорога мне надпись, и прошу вас передать мою живейшую благодарность всем подписавшимся.

Лев Толстой.

1 августа 1901.

1901 г. Августа 10. Ясная Поляна.

Любезный друг Георгий,

Письмо ваше я получил уже давно и очень был рад и благодарен вам за него, но не отвечал по нездоровью и множеству дел. Пожалуйста, продолжайте извещать меня о своем положении. Как вы переносите заключение? Строго ли оно? Допускают ли к вам посетителей, дают ли книги? Еще известите меня о своем семейном положении. Есть ли у вас родители? Кто родные и как они относятся к вашему поступку? Не могу ли я чем-нибудь быть полезен вам? Если есть возможность, то переводите мне свои письма по-русски, а если нельзя, то пишите как можно разборчивее, чтобы можно было прочесть каждую букву. Тогда я добираюсь до смысла. Может быть, вам также трудно читать мои письма, но я думаю, что вы должны лучше понимать по-русски, чем мы по-болгарски. То, что судят вас не за причину отказа, а за неисполнение военных приказаний — это они всегда делают. Им больше делать нечего. И я истинно жалею их. И вы, находящийся в их власти и лишенный ими свободы, все-таки должны сожалеть об них. Они чувствуют, что против них истина и бог, и цепляются за все, чтобы спастись, но дни их сочтены. И та страшная революция, которую вы производите, не разбивая бастилию, а сидя в тюрьме, разрушает и разрушит все теперешнее безбожное устройство жизни и даст возможность основаться новому. Я все свои последние силы употребляю на то, чтобы служить в этом богу, и, если можно вам доставить, я бы рад был переслать вам то, что я писал об этом.

Братски целую вас.

Лев Толстой.

10 августа 1901.

1901 г. Августа 22–23? Ясная Поляна.

Вчера, проснувшись, я опять стал думать о тебе, Андрюша, и решил, что непременно переговорю с тобой и выскажу тебе все то, что не только думаю про тебя и что чувствую, но и все то, что мы все в один голос говорим про тебя. Думаю, что, если тебе и неприятно будет услышать это, тебе будет полезно. Пожалуйста, Андрюша, выслушай, то есть прочти, что я имею сказать, внимательно и, главное, на минуту перенесись в меня и пойми, что мною руководит только желание тебе добра и что я пишу только потому, что в этом моя обязанность и что я, по всем вероятиям, скоро умру, и будет нехорошо, если умру, не высказав тебе того, что считаю нужным. Так вот вчера я, как встал, пошел наверх в библиотеку — тебя не было, — чтобы поговорить с тобой, но как вошел на лестницу, так услыхал этот дурацкий писк и крик граммофона — средство праздно и скверно убивать время, — и так стало противно в сравнении с тем серьезным и добрым чувством, с которым я шел, что я ушел вниз, надеясь, что ты сойдешь вниз проститься. Но ты пришел вниз вместе с Ольгой, и мне при ней не хотелось говорить. Так и осталось. Но в душе у меня набралась такая потребность высказать тебе, что думаю о твоей жизни, что вот пишу.

Дело в том, что уж давно твой образ жизни, твой тон, твои роскошные праздные привычки, твои отношения с женой, твои знакомства, твое, невоздержание в вине — все это очень нехорошо и все это идет хуже и хуже. Не говоря уж про этот дурацкий граммофон, занятие самого дурного вкуса, вчера твое обращение с Ольгой, как с какой-то девчонкой или рабой, в котором ты не стеснялся, при всех, было для всех мучительно. Всем было больно и неловко, но все делали из приличия и жалости к Ольге вид, что не замечают. Твоя веселость тоже такая, что она не только не заражает других, но другим делается совестно. И это я говорю не свое одно мнение, но мнение всех, которых я не называю, чтобы не вызвать в тебе к ним недоброго чувства. Твоя праздная жизнь, вино, табак — главное, вино, — дурное, если и не дурное, то очень низменное духовно и умственно общество заставили тебя потерять ту чуткость, понимание чувств других людей, к которым ты был способен. И теперь твое присутствие в нашем кругу заставляет всех только сжиматься со страхом перед возможностью всякого рода неловкости, грубости даже с твоей стороны. Причина этого всего твоя самоуверенность, самодовольство, основанная на физической силе, подвижности, на имени и, главное, на возможности тратить деньги, которых ты не заработал и не можешь заработать. Только представь себе, что бы ты был и какую роль ты играл бы, если бы у тебя не было денег и имени, — того самого, что не твое, а случайно принадлежит тебе. Только ясно представь себе, что бы ты был без имени и денег, и ты ужаснешься. И потому главное, что тебе нужно, — это жить так, как будто у тебя этого нет, то есть жить так, чтобы хоть сколько-нибудь быть полезным другим, а не быть всем, кроме твоих собутыльников, в тягость. Одним словом, хочу сказать тебе, что ты живешь очень, очень дурно и, для меня совершенно ясно, идешь к полной погибели, заглушая в себе все лучшие человеческие способности, из которых у тебя есть одно самое дорогое — доброе сердце, когда оно не заглушено гордостью, желанием властвовать, вином. Теперь я даже и этого не вижу, а вижу обратное в твоей ужасной жестокости к твоей прекрасной жене, которую ты совсем не понимаешь. Тебе надо не ее учить, как ты это делаешь, а учиться у нее.