Вероятнее всего, - угадываем мы - укладу. В западных категориях традиции. В этом случае любое новшество (начинание, намерение, дерзание) обязательно вредоносно, ибо нарушает благолепие народной жизни, а судия наш готов стоять за нее насмерть. Это его бредовая идея. То есть - шаровары, гуни, чуни, плахты, порты, сморкание в горсть, плевание от ячменя в глаз, а также словцо "удаль", означающее оживленное состояние наших людей, коему они искренне изумляются, чем и чванятся.

Но это уже апология национального идиотизма, ибо выходит, что первый атарант, показавший односельчанам колесо, тоже был чужд "народу", по каковому случаю кто-то витийствовал, кто-то безмолвствовал, а кто-то бездействовал - ссылка на "народ" чревата ссылкой на каторжные работы...

А между тем дел в мире - не переделать. Голодному помоги. Несведущего просвети. Неумелого научи. Растерянного наставь. Отчаявшегося ободри. Любящего не морочь. Что же касается уклада, тут, похоже, только одни японцы и прорвутся в третье тысячелетие.

Увы, наш интеллигент ко всему этому никак не применится. Он - rara avis. Редкая птица.

Помесь пуганой вороны и стреляного воробья.

КОМПЛЕКС ПОЛНОЦЕННОСТИ

Институтские военные сборы были каторжными - целый месяц мы, предназначаемые в саперы, строили мосты, рыли окопы, минировали, взрывали и вдобавок отрабатывали шаг на плацу.

Приданный нам старшина, уроженец неимоверного захолустья, обалдев от вида бессчетных полковников нашей военной кафедры, усердствовал сверх всякой меры. Дабы урезонить жестокого дурака, его, не бывавшего никогда ни в каких городах, предупредили: "Придешь в Москве на танцы, набьем рыло!" Это помогло. Поселковому воображению старшины никакой город без танцплощадки не представлялся.

А ведь случается, что вот такой райцентровский простофиля, ко всеобщему изумлению, предстает миру не на московских танцах, а на высоком месте, на каком сиживал, скажем, незабвенный Рафик Нишанович. Настырный паренек с полустанка гвоздь забьет всегда. И метрополию освоит. И займет позиции. Часто - высокие. Иногда - самые.

"...одну из комнат, - сообщает Бальзак, - занимал молодой человек, приехавший в Париж из Ангулема изучать право... Эжен де Растиньяк, так его звали, принадлежал к числу молодых людей, которые... подготовляют себе блестящую карьеру... приспособляя свое образование к будущему развитию общественного строя, чтобы в числе первых пожинать его плоды".

Наш юноша не из какого-то Ангулема. Он уроженец поселочного образования из семи щитовых строений. Вокруг - ни дерева, ни куста. Правда, есть речка. Но это не река Гераклита, куда не войдешь дважды, ибо всё течет. Это река, куда не войдешь однажды, ибо течет - всё.

Тем не менее, наш юноша (или другой какой, схожий с ним честолюбец) жизнь победит.

Оттого, наверно, в руководителях везде и всюду оказывались сплошь приезжие. У нас - из Симбирска, из-под Елисаветграда, из Гори, из Калиновки, из Каменского, из села Привольного. Москвичей и ленинградцев не случалось разве что Косыгин. И окружали они себя статистами тоже из захолустья, тяготясь высокомерной столичной публикой. Неприязнь депутатов к Гайдару помните такого? (а он себе на беду и английский знал!) - явно возникла на уровне подсознательного.

Обосновавшись в стольном граде, приезжие руководят нашей с вами жизнью, плывя по Гераклитовой реке на белых теплоходах и совершая разные мерзости скажем, под холуйские аплодисменты строят в Кремле крупноблочный дворец, прорубают авеню через средневековый Париж или дохристианский Рим, а бывает, и настойчиво внедряют в орфографию написание заец.

Освоив все что можно (кроме нормативной родной речи), они тем не менее остаются теми, кем были, то есть выходцами из обескультуренной среды, хотя на "культурность" претендуют, и если не налаживаются писать стихи, то лобызаются на вернисажах с кем не следует.

А между тем, оставив нашего героя у поганой речки, мы не доглядели, как он, сладив с первыми житейскими каверзами, сразу закалился и приезжает на трамвае в обшарпанное московское общежитие, где, лежа на койке, глядит в потолок. И хотя, по мысли Мармеладова, надо, чтобы каждому человеку было куда пойти, - ему пойти некуда. Глядя в потолок, он думает о том, что нам-то с вами пойти есть куда. И до многого додумывается. А за стенкой вьетнамские студенты жарят на азиатской жаровне и на прогорклом масле добытые по дешевке с бойни коровьи хвосты.

Однако наш Растиньяк, хотя и прозябает не в пансионе мадам Воке, а на общежитейской койке, своего не упустит. Тут он вне конкуренции.

Но разве же в столице нет своих гордецов? Почему тогда они пасуют столичные его современники?

Потому что он вышел в путь с котомкой, а они - в гастроном с авоськой.

В отличие от пришлеца, который обстоятельства себе создает сам, столичный житель - заложник обстоятельств сложившихся. Провинциал въезжает на трамвае в свою спесивую судьбу как есть - без истории вопроса, без связей и без оглядки на что-либо. Для горожанина же, кроме трамвайных, имеется целое множество накатанных путей - семейные традиции (он обязательно пойдет в невропатологи, раз невропатологи - папа и мама), круг общения, ранняя усталость от успехов или неуспехов, отсутствие долгого дыхания и тренированных для победительного марафона выносливых мышц.

Все сказанное не относится к честолюбцам и гордецам, ступающим на стезю нормальной профессии или вдохновенного поприща. Побеждать столицы - их прямое дело. Поэтому из Холмогор придет Ломоносов, из Таганрога - Чехов, а стопы Нуриева ради мировой славы обязательно отрясут прах башкирского проселка.

Речь не об этих. И не о Чаплине, который, сбежав из лондонской глухомани и подплывая к Нью-Йорку, грозится его победить. И не о Бальзаке, уроженце областного города Тура, написавшем:

"Оставшись в одиночестве, студент прошел к высокой части кладбища, откуда увидел Париж... Глаза его впились в пространство между Вандомской колонной и куполом на Доме инвалидов - туда, где жил парижский высший свет... Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:

- А теперь - кто победит: я или ты!

И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген".

Но тут и в нашем тексте произошли обеденные события, ибо в стенку постучали. Это вьетнамские ребята пригласили нашего угрюмца на коровьи хвосты.

"Вилку только захвати!" - сказали они.

КАК ЛЕММИНГИ

"Увы, история человечества - еще и цепь великих разрушений, и если подумать, каким образом до изобретения пороха рушили разные несокрушимые стены, наше изумление работой художника уступит место недоумению и непостижимости того, какая для черного дела требовалась настойчивость и как такое производилось", - заметил автор в каком-то из своих размышлений.

Кстати, сокрушение циклопической кладки Соломонова храма, Баальбека или чего-то, сложенного на яичном белке и на годами лелеемой, без остатка прогасившейся сметанообразной извести, на которую пережгли мрамор эллинского храма вон с того холма, совершалось, дабы вместо каменного чуда оставить пустырь.

Каким образом невероятные постройки обращали в прах? Какое нужно вдохновение, чтобы так досконально крушить?

Вот громадная стена из гладко отесанных глыб. Каждая - с подземный переход. Под самую верхнюю неделями вколачивают ивовые клинья, поливаемые затем водой, дабы, разбухнув, те глыбу приподняли. Камень зацеплен крючьями. От них - канаты, наворачиваемые внизу на вороты тыщей лошадей и смердов. Вот громадина дрогнула, десятники орут, лошади визжат, рабы рвут жилу. Страшный параллелепипед срывается. Гудит земля, пыль до небес, а он как назло упал к подножью, так что свежие упряжки по особой дороге отволокут его, дабы клинья, молоты и труд сотен людей раздробили глыбу в щебень. С ней покончено. Но в стене таких бессчетно, а еще - замок врага, и храм врага, и жилища бояр его, и колодцы поотравить, и слободы пожечь, причем руины нежелательны - не проведешь плугом борозду. Цель антихристовой работы одна: мерзость запустения.