Он же так и не сомкнул глаз. Остаток ночи он ворочался с боку на бок. Его не покидало чувство, что земля уходит из-под ног. Они в самом деле не были равными – ни в любви, ни во сне.

По ее груди вилась длинная серебряная цепь, уклоняясь влево под тяжестью подвески: массивный кулон в форме слезы поблескивал на покрывале. Лиля носила это украшение в память о другой истории, и лишь из ее скупых оговорок можно было понять, насколько оно ей дорого. Тибо наклонился к ее плечу, потом к шее и глубоко вдохнул. В последний раз: запах ее кожи, стойкий аромат ее духов. Лицо Лили разгладилось, смягчилось и приняло то выражение, которое Тибо видел, только когда она спала. Он приблизил рот к ее губам, как можно ближе, и все же не прикасаясь к ним.

Его охватили сомнения. Что, если он ошибался с самого начала? Может, они просто не нашли общего языка, общего ритма? Ей просто нужно время. Может, в глубине души она любит его, и эта холодность, которая внезапно сменяется порывами нежности, – это ее способ любить, единственный, на который она способна? Нужно ли ему другое доказательство любви, кроме этого – когда их тела и их дыхание становятся одним целым?

Зазвенел будильник: шесть часов утра. Лиля открыла глаза и улыбнулась. На несколько секунд у Тибо перехватило горло.

Все еще лежа на спине, она принялась ласкать его кончиками пальцев, очень нежно, не сводя с него глаз. Тибо тут же почувствовал желание; он провел рукой по ее щеке, поднялся и направился в ванную. Когда он вернулся в комнату, Лиля уже оделась и побросала свои вещи в сумку. Пока она красилась перед выходом, Тибо спустился, заплатил по счету и стал ждать ее в машине, опустив стекла и повторяя про себя, что он это сделает.

Ему припомнилось одно ноябрьское утро, когда он напрасно прождал ее на стоянке такси. Как тянулись минуты, пока не раздался сигнал мобильного телефона (за это время он раз двадцать посмотрел на часы), как на экране наконец высветилось ее имя и слова, которые она даже не взяла на себя труд произнести вслух. Они собирались тогда поехать на выходные в Прагу, он заранее все зарезервировал.

Вспомнил он и другой случай – как однажды ночью он осознал, насколько она далека, надежно укрытая в своем личном пространстве, куда ему нет доступа, что даже если бы его здесь не было, для нее, лежащей с ним рядом на кровати, ничего бы не изменилось. Он тихо оделся. В тот момент, когда он завязывал шнурки на ботинках, Лиля открыла глаза. Он объяснил, что не может заснуть и идет домой, все в порядке, впрочем, в сущности, все всегда в порядке. Она скорчила гримаску. Уже собираясь выйти, он взял ее лицо в руки, посмотрел ей в глаза и сказал: «Я люблю тебя, Лиля, я очень тебя люблю».

Она вздрогнула, как от пощечины, и воскликнула: «Ах, нет!»

Возможно, в тот день он понял, что их отношения никогда не смогут вырасти во что-то живое, не смогут разлиться вширь или вглубь, что они оба увязли в рыхлой золе погасшего романа. Возможно, в тот день он сказал себе, что когда-нибудь он найдет в себе силы уйти и больше не возвращаться.

Глава 6

Как и каждое утро в эти последние недели, будильник звенит, когда Матильде только удалось вновь заснуть. Она потягивается под одеялом.

Утро приносит ей самое худшее – страх. Лежа в постели, она вспоминает, что ее ждет.

По понедельникам близнецам надо в школу к восьми, так что следует поторопиться. Матильда встает. Еще не начав день, она чувствует себя совершенно разбитой. Ночной отдых больше не восстанавливает ее сил, собственное тело, опустошенное, лишенное энергии, ощущается ею как мертвый груз.

Матильда зажигает свет, заправляет постель и разглаживает рукой покрывало. Собственные жесты кажутся ей медленными и неловкими, словно прежде чем произвести каждое движение, его сперва надо тщательно продумать. Тем не менее, пять дней в неделю ей удается заставить себя подняться, пойти в ванную, встать под душ и задернуть за собой шторку. Под струями теплой воды ей хочется задержаться подольше. Душ приносит ей ощущение покоя, и нередко в эти мгновения она вновь чувствует себя прежней, когда ее жизнь текла, как вода, когда она с удовольствием отправлялась на работу и единственное, что ее заботило – какой костюм надеть сегодня и какие подобрать к нему туфли.

Она растворяется в телесной памяти. В том времени, которое давно прошло, растаяло.

Теперь она отдала бы все на свете за возможность закрыть глаза и не думать, забыть, скрыться от того, что ее ждет.

Сколько раз она мечтала заболеть, тяжело заболеть, сколько симптомов, недугов, хворей изобретала она, лишь бы иметь право остаться дома, иметь право сказать: «Я больше не могу»? Сколько раз ей хотелось взять сыновей и уехать с ними в никуда, не оставив адреса, пуститься в путь, имея в качестве багажа только сберегательную книжку? Вырваться из своей колеи, начать новую жизнь.

Сколько раз она думала, что можно запросто умереть от такой жизни, умереть от необходимости ежедневно по десять часов находиться во враждебной среде.

Матильда вытирается полотенцем и замечает темное пятно на левой икре. Она наклоняется и обнаруживает ожог сантиметра в три или четыре, довольно глубокий. Матильда поднимает голову и задумывается. Вчера вечером она пришла вся замерзшая, и, прежде чем лечь спать, положила в постель грелку с горячей водой. Должно быть, она так и уснула, прижав ногу к нагретой резине. И получила ожог третьей степени, даже не заметив этого. Она опять смотрит на саднящую рану. Да что же это? Два месяца назад она сломала запястье, упав с лестницы в метро. Через неделю ей пришлось сделать рентген, потому что она не могла действовать этой рукой. Дежурный врач, держа снимок над головой, отчитал ее. По счастью, перелом оказался не смещенный. Теперь, чтобы попробовать, сварились ли спагетти или стручковая фасоль, она просто быстрым движением окунает руку в кипящую воду, не ощущая при этом ничего. Неужели она приобрела устойчивость к боли? Закалилась, так сказать. Когда она смотрит на себя в зеркало, она особенно ясно это видит. Как заострились ее черты; в них появилась какая-то твердость, напряженность, и избавиться от этого выражения она больше не может.

Матильда ищет в аптечке пластырь, выбирает самый широкий и наклеивает поверх ранки. Уже десять минут восьмого, и она должна спешить: приготовить завтрак, успеть на метро, добраться до работы.

Она должна спешить, потому что она живет одна с тремя детьми, которых надо разбудить утром и которые будут ждать ее вечером после школы.

Когда она поселилась в этой квартире, она все отдраила, перекрасила, поставила шкафчики и кровати для детей. Она со всем справилась. Она нашла новую работу, сводила мальчиков к дантисту, записала их на гитару, баскетбол и дзюдо.

Она выстояла.

Сейчас они уже большие, и она гордится ими, гордится тем, что создала – этим островком спокойствия, где по стенам развешаны рисунки и фотографии, а окна выходят на бульвар. Островок, который она сумела наполнить радостью, когда сама вновь обрела способность радоваться. Здесь вчетвером они смеялись, пели, играли, выдумывали слова и истории, создавали что-то, что их связывало, делало похожими. Часто она думала, что смогла подарить детям частичку своего жизнелюбия, научить их радоваться. Часто она думала, что это и есть самое важное, что она могла им дать в бесконечно разобщенном мире – свой смех.

Теперь все по-другому. Она стала раздражительной, постоянно усталой, ей приходится делать поистине нечеловеческие усилия, чтобы не потерять нить разговора, если он длится более пяти минут, чтобы изображать интерес к тому, что ей рассказывают. Иногда она вдруг расплачется без причины, находясь в одиночестве на кухне, или глядя на своих спящих детей, или лежа в кровати в тишине. Теперь, стоит ей ступить за порог, тошнота подкатывает к горлу; она царапает в блокноте то, что ей предстоит сделать, наклеивает на зеркало записки, пишет даты, встречи. Чтобы не забыть.