Действие между тем достигло покоев царицы в царском тереме. Впервые в жизни Коромыслов отделился от роли, играл ее автоматически, а мыслями, и заботами, и горестью своей был вне и не мог возвратиться. Сдавливало виски, он то и дело подносил руки к шее, пытаясь оттянуть воротник, вздохнуть поглубже, но вздохнуть не мог: каждый раз слева чувствовал укол. Он плохо видел вбежавшего Шаховского и никак не мог ухватить рукой протянутую ему челобитную. Еще немного, и кончится, кончится, все-таки кончится эта картина. В следующей меня нет, а после антракт. Там ужо отдышусь.

Но картина никак не кончалась, и он не очень был уверен, действует ли он, произносит ли те слова, что надо, или ему только кажется. Яфаров и остальные, они победили, выбили его из колеи. Он потерял уверенность в единственной правильности интонации и жеста, которая была ему свойственна всю жизнь. Он поплыл. Они — мертвецы, но ведь и меня умертвили, и я плохо играю. Зритель кашляет все время. Это не от того, что эпидемия гриппа. Это я вял, скучен, работаю без огня. Сам пришел в театр в сентиментальном состоянии поплакать, но понял, что не заплачет, и ушел домой, чтобы напиться. Почему мне так плохо? Это от усталости, от бесполезности борьбы я… я… я…

Мысль закрутилась на одной букве, заякала и превратилась в серию искр, взлетевших в высоту сцены и одномоментно погасших. Ногти впились в ладони. Он заметался, сидя на царском троне, сник и вдруг ясно понял, что играет смерть.

Такой роли ему раньше не поручали, да и никак не могли поручить, ибо играл он смерть свою собственную. Роль эта неожиданно потребовала от него такой силы, какой он не обладал. И душа его рванулась, пытаясь преодолеть самое себя.

Рука царская напряжением всех мускулов судорожно обхватила государственную печать. Язык облизал горячие и сухие губы, и царь Федор с ненавистью бросил:

— «Тебя — мою Ирину — тебя постричь!»

— «Ведь этого не будет!» — бросилась перед ним на колени Ирина, наконец дождавшись реплики, с которой он так долго тянул.

— «Не будет! Нет! — поднялся во весь рост Федор Иоаннович, произнося фразы, которых мозг уже не понимал. — Не дам тебя в обиду! Пускай придут! Пусть с пушками придут! Пусть попытаются!»

Он сделал несколько хаотических, пьяных шагов навстречу князю Ивану Петровичу Шуйскому, взмахнул рукой, угрожая проклятьем, и захлебнулся. Боль заволокла сознание и свела тело. Князь Шуйский качнулся и стал падать на Коромыслова. Поняв, что тело не подчиняется больше ему, Федор Петрович попытался сделать шаг, чтобы уйти со сцены. Еще один шаг… Кулиса подплыла к нему синим облаком, и он повис на этом облаке, обняв его, как последнее живое существо, которому он мог отдать неизрасходованную ласку. Затрещали гнилые нитки, не выдержав веса тяжелого тела, потому что кулису Федор Петрович обнимал уже мертвый.

Костюмерша Анфиса, поняв, рванулась к нему, первый раз в жизни показавшись зрителю. В партере кто-то засмеялся. Анфиса не удержала тяжелого тела, и оно осело на пол.

Занавес быстро закрыли. Немногие зрители успели заметить и сообразить, что произошло, но неизвестная тревога передалась всему залу. Главного режиссера немедленно вызвали из кабинета.

— Наверх он позвонил? — спрашивал Яфаров, пробираясь сквозь плотное кольцо. — Узнал что-нибудь плохое?

Никто не мог ему ответить, только пропустили вперед. Медсестра уже сложила руки Федора Петровича на груди, медленно опустила ему веки, придержав их пальцами, и стала разбирать шприц.

Яфаров опустился рядом с ней на колени и сжимал себе виски, будто сомневался в том, что видит.

— Федор Петрович, — глухо пробормотал он, поправляя мятого синтетического соболя на расшитом золотом царском одеянии, — прости меня, грешного, дорогой ты наш товарищ, прости нас всех. Во, несчастье-то какое… Вот ведь…

— Чего ж несчастье? Для нашего брата всегда почиталось за счастье на сцене умереть.

— Да ведь не в таком же ответственном спектакле! — Яфаров поднялся с колен. — А если бы…

Он не договорил, но все поняли. Яфаров подумал, что Сам, может, и вправду семи пядей во лбу: предчувствовал и потому отбыл раньше.

— Где «скорая»? Вызвали? — чтобы прийти в себя, режиссер принялся за распоряжения.

— «Скорая» прибудет вот-вот.

— Родным сообщили?

— Какая у него родня! Домработница… Чего ей сюда ехать, когда его в морг…

— Кто залу объявит? — спросил Фалькевич.

— Я, кто же еще? — с остервенением ответил Яфаров, отряхивая колени. Фалькевич подбежал к микрофону, скомандовал:

— Свет белый с двух сторон на занавес! Рампу в полнакала.

После краткого сосредоточения Яфаров отогнул занавес и вышел под свет. В зале установилась уважительная тишина. Медленно подбирая слова, Яфаров объявил, что ввиду внезапного заболевания актера, администрация театра просит извинения за спектакль, не доведенный до конца. Он не знал, можно ли без согласования с руководством сказать о смерти, и не назвал также имени актера.

Билетерши уже успели по своим каналам узнать, в чем дело, и сообщили тайну своим зрителям, которых они пропустили за наличные, скромную прибавку к мизерной зарплате, а те передали новость соседям. К моменту выхода главного режиссера на авансцену часть зала правду знала, другие догадывались, и зал гудел ульем. Но поскольку правда эта была неофициальной, к сокрытию ее главным режиссером все отнеслись с пониманием.

Некоторое время Яфаров постоял с разведенными в извиняющемся жесте руками, ожидая, пока зрители начнут подниматься. Зрители, однако, ждали, пока он уйдет со сцены и в зале дадут свет. Когда это произошло, зал постепенно зашуршал, люди начали вставать, и обычная гардеробная толкотня взяла всех в свою власть.

Выходя из театра, зрители в нерешительности останавливались. У театрального подъезда, запрудив улицу, образовалась толпа.

— Там есть смерть Шуйского, есть смерть Дмитрия, — рассуждал филологического вида юноша в кругу симпатичных подружек. — Черт его знает, может, Федор тоже должен был умереть? Поднимите руки, кто в школе историю проходил?

Театралы, тихонечко переговариваясь, пробирались поближе к служебному входу, ждали. Молодые люди подсаживали подруг на сваленные штабелями декорации. Потом все зашевелились, задвигались, стали давить друг на друга. Из ворот выехала «скорая». Она притормозила, замигала фарами, тронулась, опять замигала.

— В реанимацию, — сказал голос в толпе.

— Поздно в реанимацию, умер…

— Почему — умер? — спросили одинаково с разных сторон.

— Если бы не умер, «скорая» сирену бы включила. А теперь ему спешить некуда.

— Не знаете, а говорите! Яфаров объявил, что заболел. Значит приступ. Сейчас таких подымают.

— Подымают да в гроб кладут.

Это уже оказался чужой гражданин, неизвестно почему проникший в толпу людей, причастных к театру. О ком идет речь, он не знал, но, дыша водочкой, свое мнение изложил:

— Ждите, подымут! У меня тетка два месяца лежала. Сказали, пускай гуляет. Она встала — и с копыт долой.

У случайного гражданина нашлись единомышленники.

— Сейчас, говорят, или инфаркт, или рак — только и выбирай.

— Врут все! Помереть от чего хошь можно: и от гриппа, и от бутылки.

— Народ мудер, все-то он знает, — пробурчал старичок в обтертом пальто.

— Ах, Наташа! Смерть царей в России — самое любимое зрелище, — тихо говорил, выбираясь из толпы и таща за руку свою полную подругу, седой интеллигентный человек без шапки. — Тут нашему народу и хлеба не надо. Посмотрели, разошлись и счастливы. Пойдем, Наташенька!

— Разговорились! Дайте «скорой»-то проехать. Все-таки артист!

— А что артист? Ему что царя, что Ивана-дурака играть. Профессия.

— Так-то оно так, а все же, видно, нервное дело играть царей, раз при исполнении сгорел.

— Не слушай их, Наташа! Пошли спать…

«Скорая» выбралась наконец на улицу и тихо, не включая сирены, покатила мимо театра по улице. Три с половиной столетия спустя по Москве вторично везли в последний путь царя Федора Иоанновича. Однако на этот раз царь был в гриме.