Вчера приезжий начальник, угощая меня коньяком, убеждал: «Выпейте со мной, почтенный аксакал, сейчас все его пьют. А что делают все, то не грешно одному». Мой ответ показался начальнику грубым: «Пусть все пьют, я один не стану!» Знакомые улыбнулись, незнакомый обиделся. Пусть обижается… Исполняя все, о чем просят, потеряешь лицо… Сколько людей, не смеющих отказать, превратились в пьяниц. Есть и такие, что путают слова «достаток» и «водка». Одно для них означает и другое. Жизнь пьющих хуже собачьей. По мне, лучше глядеть на могилу, чем на пьяного человека. А второй гость вчера, выручая начальника, упрекал меня: «Хоть и рискуя жизнью, аксакал, одну-то рюмку могли бы выпить, раз просит уважаемый человек». Если действительно уважаемый, зачем заставляешь пить? С выпивкой связываешь авторитет? Надо быть пьяным, чтоб стать веселым? Потому и ценю многие наши прежние народные игры, народные праздники.

Есть люди: прошлое для них — сплошная тьма. Не существовали разве в прошлом и наша земля, и вода, и горы? Разве отказываемся от них? Кровавые стычки, набеги, тьма угнетенья — да, прошлое! Но борьба с угнетеньем, песни, девичьи игры?.. Прошлое — это ведь и «Манас»[2], разлившийся полноводной рекой, — в нем вековые мечты народа, прошлое — это и Кара Молдо[3], заключивший в три струны своего комуза[4] судьбу всех бедных киргизов… Куда понятнее мне прежние девичьи игры, чем теперешние застолья. Пили водку на девичьих играх? Бывали скандалы? Нет, молодые состязались в ловкости, разнообразных уменьях — вот что было хорошо! И это — прошлое? Нет, это народное…

Помню, игры не загоняли людей в тесноту помещений. Чистый воздух, чудесная поляна, лунная ночь, белые юрты… Мир виделся обновленным, доброжелательным, точно характеры пришедших сюда. Танцевали, пели — состязались голоса и песни. Одни восхищали своим красноречием, другие — переливающимися голосами. Выигравший, отличившийся в чем-то целовал приглянувшуюся девушку, молодайку. Талант покорял людей, молодость покоряла… Если парень, утвердивший перед людьми свой талант, целовал чужую девушку или кто-то целовал в игре чужую жену, не осуждали его. Не только не осуждали, но славили. Люди указывали на него своим детям: «Будьте такими же, как тот достойный джигит!» Выпивка даже не снилась. Это что? Плохо? Не-ет, хорошо. Разве прошлое? Нет — народное! Если хотите — народное творчество. Недавно на свадьбе видел, как пили родители жениха. Что это? Это позор. Как хотите судите, — недавно устроил я девичьи игры. Правильно сделал! Не скажу, как другим, — мне понравилось. Сам спел перед всеми:

Спел, будто в юности, — пел для своей старухи. Смеясь, все потребовали, чтоб мы обнялись и поцеловались. Что тут особенного — и поцеловался!..

Да, этот вот самый председатель Серкебай и шел сейчас по дороге — шел запыленный, усталый. Может, сегодня пришла к нему старость? Спорил с собой, старался увидеть себя, со стороны оценить. Посмотреть — так плечи уже опустились, ссутулились. Отчего-то печален? Глаза не блестят — затуманились. Звон в ушах — почему? Ведь не держит зла Серкебай в душе, голоса не повысил, никого не обидел… Да, он верит, вспоминает народную примету: если звон в ушах — значит, сплетничают. Может, он хочет с кем-то поспорить, доказать свою правоту? А с кем? О чем? Серкебай и сам не знает. Смотрит грустно. Как будто бы расстроен… Или, может, пришло уже время, пора отдать председательство молодому? Стар Серкебай — нет в округе председателя, равного ему годами. Думает Серкебай — повторяет в уме завтрашние свои слова. Да, не хочется оставлять пост… Вслух сказал: «Кто заменит меня… распадется колхоз», — послушал, как звучит такое… А ведь хвастал недавно в споре: мол, каждого приучил к своим порядкам, умрет он — любой колхозник справится на его посту… Вспомнив и сопоставив, Серкебай покачал головой. Плохо, что стар, выбывает из строя, хорошо, что уходит с почетом…

Опять зазвенело в ушах — разгорелись, заполыхали уши у Серкебая. Он не выдержал, пожаловался: «Чем же я насолил и кому? Отчего так звенит?..»

— Звенит? У тебя? — чей-то знакомый голос.

«Чей же? Где я слышал его? Когда? Подожди-ка, надо подумать…»

Пока Серкебай рассуждал, послышалось снова:

— Не раздумывай, Серкебай, бесполезно — ты в последние годы перестал признавать меня. Я — это ты, хотя ты теперь уже не я… Я — Прошлое в тебе, Серкебай, но ты, сам ты уже другой, не могу слиться с тобою в одно. Раскрой-ка пошире глаза, посмотри, Серкебай: там, вдали, на склоне, — видишь? — там три пастуха…

— Где, где?

— Не смотри на аил, не смотри в настоящее, обратись к прошлому, давнему, дальнему… Не видишь? Постараюсь приблизить, гляди в свое прошлое, Серкебай… Вот я — рядом с тобой… Смотри, замечай, узнавай!

Наконец различили глаза Серкебая и вправду трех пастухов на каменном пригорке… Одеты все трое бедно: в дерюгу, на голове малахаи. Все трое молоды, все без усов. Один глядел пристально сюда, на старого Серкебая, — у Серкебая екнуло сердце.

— Ой-ей! Ведь это же я!

— Нет, не ты. Твое Прошлое. Прошлое — это я.

— Не обманывай, один из тех троих — я! Помню, помню, был тогда пастухом. Пастухом в аиле Батыркула…

— Время идет быстро, я с трудом разыскало тебя, Серкебай.

— С трудом? Разыскало? Разве я убегал? Думай, что говоришь, Прошлое!

— Теперь гляди внимательней, слушай лучше…

Серкебай присмотрелся — и понял…

— Так это… я говорю?

Не ты — твое Прошлое. Узнаешь ли ты пастухов?

— Джигита с родинкой на щеке?..

Серкебай замялся. Лицо знакомо, но имя успел забыть.

— Не узнаешь? Ведь это он, видя твою нищету и голод, точно волк накидывался на хозяйского ягненка, жалуясь затем, будто камнем придавило его, — и кормил тебя. Тебе доставалось мясо, а ему доставались еще и побои. Если забыл самого, как мог забыть его голос? Помнишь, ведь это он пронзительно кричал, будто комолая коза? А-а, вижу, начал вспоминать! Все случилось за год до встречи с Аруке, ты тогда превосходил всех пастухов Батыркула и хвастовством и песнями.

— Бекжан это, что ли? Разве он был такой?.. Прости, Прошлое, не узнал…

— Не прощу. Не знаю прощения. Не только его забыл, но и Аруке. Скажи правду, любил ты ее?

— Аруке? Любил…

— Ложь! Пусть сгорит твоя борода, как можешь лгать себе?!

— Не трогай мою бороду! Люди уважают ее — весь аил, вся округа!.. Самое дорогое…

— Приглядись хорошенько! А бывшее — разве не дорого?

Снова перед глазами Серкебая байские пастухи, он сам, молодой…

— Вижу, вижу себя…

— А это разве не свято — молодость, твое Прошлое?.. Разве счастье в председательстве, в спокойной сытости? Или накрепко забыл давнюю свою нужду? Уже много лет не слышал едких слов, уши твои заросли мхом, дай-ка прочищу их!.. Слушай хорошенько, Серкебай! Где Аруке, что с ней?

— Откуда мне знать?

— Не знаешь и не знал…

— Знал… Я любил ее…

— Оставь, посмотри сюда!

Серкебай вновь увидел трех байских пастухов.

— Послушай теперь, что расскажет Прошлое. Вспомни все до единого слова. Думаешь, что не нужно? Вслушайся — и поймешь, нужно тебе вспоминать или нет…

Старый Серкебай смотрел прищурившись. А там, в дальней дали, говорил пастух Серкебай, молодой Серкебай. Вот он рассказывает что-то друзьям, вскинув руки высоко над головой. Удивляется себе самому Серкебай. Все интересно ему в молодом: и движение губ, и поза, и одежда, и даже голос:

— Слушайте, расскажу вам, что слышал сам, ровесники… В далекие-предалекие времена у киргизов и казахов были два сокольника. — Увлекаясь, он подается вперед, темные брови его, точно птицы, разлетаются в стороны. — Да, киргиза звали Сарысултан, а казаха — Карасултан. Говорят также, что Карасултан был уже старым, а Сарысултан — еще молодым. Слава о них разошлась далеко среди этих народов. А народ-то ведь каков: рассказывая об их искусстве, преувеличивал в тысячу, в десять тысяч раз. Говорят, что убили они несметное количество животных, ни в чем не уступая друг другу. Они перебили всех куликов на солнечных склонах и на теневых склонах, они преследовали и свирепых кабанов, и трусливых зайцев, и ядовитых драконов, и быстроногих джейранов. Не было такой птицы, которую не стреляли бы, не ловили они… Такие это были охотники: владели отменными гончими, приручали лучших беркутов, дружили вечной дружбой с испытанными кречетами, братались с настоящими ястребами… Казахи и киргизы испокон века жили дружно, точно братья, вместе пасли овец, кобылиц, вместе состязались в козлодранье и в скачках, роднились, выдавая замуж дочерей, перемешивались, будто муравьи, — мог ли один не услышать славы другого. Знали сокольники друг о друге, и каждый восхищался соперником. Но сколько они ни старались — много лет не могли встретиться, хотя обменивались в знак дружбы подарками. И вот, рассказывают, однажды зимой Карасултан прислал Сарысултану весть.