Я возвращаюсь в квартиру около четырех часов утра — на границе ночи и утра. В это время сон самый сладкий, как карамель. Ключом осторожно открываю дверь и заступаю в незнакомое пространство коридора. Кажется, решительная девушка из Снежинска сдвинула не только мебель, но и стены. Из-под двери комнаты выползает полоска света. — Саша, — девушка полулежит в кресле, укрытая стареньким пледом. — А я решил, что ошибся квартирой, — присаживаюсь на корточки. — Я училась на дизайнера. — У меня плохой вкус? — вздыхаю я. — В смысле меблировки. — У тебя много других положительных качеств, — смеется. — Например? — Не умеешь скрывать своих чувств, — рукой взъерошивает мои волосы, — к женщинам. — И смешно чихает от взбитого пылевого облачка. — Будь здорова! — Что это? Ты в какой-то пыли? — Да, - отвечаю, скромно тупя взор, — разгружал вагоны с цементом. — И много разгрузил? — Много, — смеюсь. — Мне помогали. Правда, некоторым не повезло засыпало. — И тебя тоже, частично, — и решает, что мне надо срочно в ванную. — Зачем? — притворно пугаюсь. — Для головомойки!…У Мстиславы было опытное молодое тело, пропахшее свежей хвоей. Мне казалось, что я лечу над безбрежным таежным океаном, и от этого безрассудного и шалого полета прерывается дыхание и бой сердца все сильнее и сильнее, и все ближе и ближе территория счастья, насыщенная фосфорическими вспышками любви. Потом: зигзагообразный удар молнии, раскалывающий надвое меня и планету — не от подобного ли разряда, присланного Мировым разумом, возникла жизнь на Земле? И, наконец успокоение, будто я упал в колыбель вселенной. Я спал и не видел снов, и проснулся от настойчивого пения настойчивой птички: фьюить-фьюить. Потом понял — телефон. За окном бледнело утро, больное холодным дождем. Мстислава спала тихо и безмятежно, похожая на театральную куклу, забытую на сцене. — Алекс, — услышал напряженный голос Старкова. — У нас проблемы. Иного и не могло быть, сказал я себе, покидая квартиру, интуиция, к сожалению, меня редко обманывает. Короткий, но активный отдых восстановил мои силы и теперь я мог объективно оценивать новую ситуацию. А она была скверная, по убеждению полковника, то есть хуже некуда. За четыре часа моего отсутствия выяснилось, что труп, выбитый кайлом из цемента, оказался неким бомжем по фамилии Ткач. «Наци» подбирали у вокзалов подобные незначительные личности, маня их водкой, а затем в клетках для зверей изучали живой организм до полного его умерщвления. — А где же Нестеровой? — задал глупый вопрос. — О каком из братьев речь? — То есть? Выяснилось, что Старков, следуя моей рекомендации, решил вызвать на опознание трупа Нестерового-младшего, чтобы сразу снять все вопросы. — И что? — не понимал я. — А ничего, — отрезал полковник. — Вадим Германович, как утверждают, уже вторые сутки в Москве. Не одним ли самолетом вы, родные, прибыли в столицу нашей родины? Я сделал вид, что не замечаю язвительности в голосе своего боевого товарища. Из дальнейших объяснений понял, что Нестеровой-младший тоже исчез, будто провалился сквозь землю. — Провалился сквозь землю, — машинально повторил я. — А что топографы? — Пока думают, — с раздражением ответил полковник. — У нас же все академики, а затирочку-пиндюрочку разгадать не могут. Получив столь странную и неожиданную информацию, я прыгнул в джип и, разрывая мощным бампером плотную ткань тумана, помчался по свободным улицам на Лубянку, где находился штаб по данной эпохальной проблеме. Итак, что нам дает появление на столичных улицах Нестерового-младшего? Ничего, кроме вопроса: почему он не сообщил о своем желании посетить белокаменную, когда мы вместе хлебали самогон, настоянный на кедровых шишках? Срочная командировка? Возможно, хотя верится с трудом. Приехал к старшему брату, зная его местоположение? Предположим. А с какой целью? Отговорить от безумной затеи? Или наоборот — помочь. Помочь? Кажется, menhanter зарапортовался. Так, начнем сначала. Жили-были два брата, старший и младший. Допустим, между ними существовало вполне естественное соперничество: кто лучше, умнее, сильнее и… любвеобильнее. Поначалу побеждает старший: успехи на всех фронтах, а затем вдруг облучение и канун трагического финала — близкая неизбежная смерть. Младший не выдерживает и в доказательство своей виктории повествует в ярких красках о соитии с Ириной Горациевной Фридман. Старший приходит в ярость, сочиняет сумасбродное послание потомкам… Стоп-стоп… И вижу в зеркальце заднего обзора торжествующий оскал — и через мгновение понимаю: это мой собственный оскал. И я даже знаю причину его, оскала, появления, и рву мобильный телефон к щетинистой щеке: — Старков! — ору и требую ответить только на один вопрос: была графологическая экспертиза по письму Нестерового-старшего или не была? — А в чем дело? — Была или не была, черт возьми?! — Алекс, при чем тут письмо? — возмущается полковник. — Ты лучше ранец ищи? Я выматерился и так, что боевой товарищ поперхнулся и в трубке возникла тишина. И, казалось, безмолвие всюду: и там, на линии, и на улицах, растворяющихся в тумане, и в домах, где пробуждались ото сна неприютные люди, и в ревущем моторе внедорожника, наматывающего на колеса километры пути в никуда; и я тоже был тих и безмолвен в своих молитвах к невидимому небу. Трудно объяснить словами, но когда вспомнил о письме, то меня озарил вопрос: ЗАЧЕМ МЕРТВЕЦУ ДЕНЬГИ? Вот вопрос вопросов, ответ на который всё и всех может поставить на свои места. Зачем Нестеровому Виктору Германовичу, облученному ураном-235, сумма в двести пятьдесят тысяч долларов? Зачем человеку, смотрящему в глазницы смерти этот бесполезный капиталец? Зачем без пяти минут покойнику… Нет, быть может, он желает сыграть роль доброго дядюшки и отдать эти жалкие копейки в детский дом или на развитие национал-социалистической партии, или на полет человека на пыльные кольца Сатурна. Нет, не верю в такую меркантильность бывшего советского гражданина с банальной автобиографией… Нет ли здесь чудовищной подмены, которую подстроил нам бойкий и живой умишко Нестерового-младшего? Детали сейчас не так важны, главное другое: прикрываясь именем брата, он совершает сделку с неофашистами, получает от них вечнозеленые баксы и благополучно убывает на теплые отмели багетных Багам. А здесь — хоть трава не расти. И она не будет расти, коль события будут развиваться по самому худшему сценарию. Наконец голос полковника Старкова рвет тишину телефонной трубки, тишину утреннего города, тишину машины, мчащейся в никуда. Я слышу его и спокойно повторяю: — Да, понял: экспертиза не проводилась. — А в чем дело, Алекс? Я не стал обстоятельно отвечать на вопрос — иногда лучше промолчать и сделать дело. Чем я и занялся, вывертывая рулевое колесо в сторону Котельнической набережной. Теперь работал не только по наитию неба, но следуя железным логическим законам жизни.

Высотный дом встречал сонными ячейками бесчисленных окон и жильцами, вытаскивающим из кабин лифтов своих тявкающих питомцев на раннюю прогулку.

Я же был неудержим и настойчив: после продолжительного перезвона у дверей квартиры академика Фридмана, от которого проснулся весь коммунальный клоповник, я получил возможность зреть во всей красе гордость советской (б) физико-математической науки. Исаак Изральевич был мил, подслеповат, глуховат и богообразен и даже чем-то походил на снежинского академика Биславского. Впрочем, все старики похожи, как маленькие дети. Столичный ученый долго не понимал, что от него пытается добиться умалишенный молодой человек, мыкающийся по комнатам с перекошенным лицом: — Где Ирина Горациевна, дед?! — Ась? — Жена-то где? — А? — Супруга-а-а! — взревел я. — А-а-а, Ирочка, — и отмахнул в сторону окна, где истлевали куски ватного тумана. — Фьють! — Что за «фьють»? — Ась? — Жена где, спрашиваю?! — А? — Супруг-а-а! — Фьють, — повторил академик. — Улетела, — объяснил наконец. — Улетела? Куда улетела, пень?! — и тоже отмахнул рукой, чувствуя, что еще миг и на ватном одеяле тумана окажется сам дедушка. — Ась? Я понял, что есть проблемы, которые трудно решить сразу. Нужно успокоиться и подумать о чем-то вечном. Например, почему люди не летают. А если летают, то только самолетами Аэрофлота или другими авиакомпаниями? И пока размышлял на эту актуальную, как оказалось после, тему, столичный академик зашаркал в свой кабинет и вернулся оттуда другим человеком — другим по той причине, что тиснул в ухо слуховой аппарат. — Так вы о чем, молодой человек? Кстати, как вас зовут? Я представился и повторил причину моих волнений. — Нет проблем, Александр, — проговорил академик и передал мне листочек. И я испытал буквально неземное счастье, когда увидел на листочке детский старческий почерк: «Париж, рейс 1789, 08 час. 04 мин.» Смешно, однако академическая безупречная любовь к точным цифрам спасла мир. Когда я осмысливал каракули, раздался мелодичный бой курантов на Спасской башне — 8.00. — Старков, — сказал я по телефону, и говорил спокойно и внятно; когда ситуация погранична я прекращаю сжигать себя и других. Я как бы наблюдаю происходящее со стороны и в таких случаях, знаю, время останавливается. Старков, — и, назвав номер рейса, объясняю причину, по которой необходимо задержать вылет французского борта. Мне пытаются возражать. Я повторяю, что в самолете находится тот, кто нам крайне нужен. — Нестеровой Вадим Германович, — называю фамилию имя и отчество. И смотрю на ручные часы: с момента разговора прошла вечность в тридцать секунд, и понимаю, что Старков, знающий меня и мой голос в час Ч., сделает все, чтобы турбины лайнера были выключены, и уже потом после получасовой заминки гальские стюарды откроют люк в дюралюминиевый салон… — Исаак Изральевич, — спросил я, когда мне сообщили, что гражданин Нестеровой Вадим Германович, выбывающий за рубеж по паспорту Фридмана Льва Исааковича, возвращен на территорию России, — у вас есть сын? Лет так сорока? — Конечно, Лева. А что натворил, стервец таки такой? — Ничего, — потянулся от удовольствия. — А не угостите ли, Исаак Изральевич, коньячком. По пять капель, чтобы дух перевести. — А что случилось таки с Левой? — не унимался беспокойный отец. — Я ему голову поменяю, это я вам говорю. А коньячку можно, Александр. — С Левой все хорошо, — отвечал я. — А вот с вашей супругой? — Ась? — и поправил слуховой аппарат. — Хотите на кухню, Александр? Милый такой старичок, академик, дважды Герой социалистического труда, отец своего беспечного сына и хороший муж. Хороший, потому что искренне обрадовался, когда я сказал, что жена Ирина Горациевна возвращается, так и не долетев до мечты многих наших соотечественников. — Париж! Париж! — горячился старенький ученый, принявший на грудь грамм пятьдесят. — Поглядите, Александр, какая у нас красота-таки! — И от патриотического усердия рванул дверь, ведущую на балкон. — Не-не, выйдем! У меня тут наблюдательный пост, вот. — Исаак Изральевич, больше не наливаю, — предупредил, следуя за ним. На балконе стоял шезлонг и подзорная труба на треноге. Старик объяснил, что в свободную минутку любит поглазеть на мир через оптику, особенно летом, признался. Я понимал восторг его молодой души: взору открывалась великая и великолепная панорама. Помнится, я уже видел эту красоту. Однако теперь после всех этих кризисных и кровавых событий… Туман ушел, осенние небеса очищались от сырых облаков, державный Кремль плыл чудным диковинным островом, брусчатка Красной площади отливалась фиолетовой синевой, храм Василия Блаженного приседал дымковской игрушкой, домашний скверик под высоткой был аккуратно расчерчен пересекающимися асфальтированными дорожками… Я дернулся: такое впечатление, что я уже видел эту топографическую местность внизу… Так-так, вспомни, menhanter! Не напоминают ли скрещенные асфальтированные дорожки крест? Кажется, напоминают. Ну, конечно! Этот план очень напоминает план местности, намалеванный на листочке, который я обнаружил на трупе Пельше. Кто его рисовал? Думаю, Нестеровой-младший, больше некому. Вот только зачем? — Исаак Изральевич, а в последние дни ничего такого подозрительного не замечали, — спрашиваю, — через трубу? — А что именно, молодой человек? — Может, какие-то велись строительные работы? Или Мосгаз приезжал? Или канализацию прорвало? И что же я слышу в ответ: — Так я ж на даче был, Александр. — И, пошамкав губами, дополняет: — У нас тут и копают, и взрывают и лабают… А не выпить ли нам, Александр, еще по маленькой? Нет, мы не выпили, к сожалению. На Спасской башне снова оживают часы 9.00. И под мелодичный перезвон — телефонный звонок. — Алекс, — слышу уже родной голос боевого товарища Старкова. — Ты где? Я ответил вообще, мол, там, где весь народ, а конкретно: в гостях у академика Фридмана, пью коньяк и размышляю о проблеме. — И как? — Могу помочь. — Серьезно, Алекс? — Во всяком случае, есть грубые наметки. Тогда меня просят срочно прибыть в «строение девять», то бишь в одно из неприметных зданий на Лубянской площади, именно там находится главный штаб по разрешению данной критической ситуации. По голосу полковника трудно понять, насколько верны мои подозрения по фигуре Нестерового-младшего, но то, что Служба озабочена, и очень, нет никаких сомнений. Я оставляю радушного хозяина квартиры на Котельнической, пожелав ему здоровья. Хорошо, что он не знает о ближайших перспективах, ожидающих его, москвичей и гостей столицы, гуляющих по обновленной брусчатке Кремля и Красной площади. В штаб прибываю вовремя: проблема здесь зашла в тупик, обострив отношение сторон до болезненного состояния. Если господин Нестеровой-младший был помят, скажем так, физически при аресте, то полковник Старков страдал больше морально. — Все будет хорошо, — успокоил его. — Что показала экспертиза? Чей рисунок? — Его, Вадима Германовича, — ответил. — И письмецо его рук и план местности. И что это нам дает? — А ты не торопись. — Алекс, не издевайся, — нервничал полковник. — Дело под контролем Кремля. Там такая паника… — Это полезно для них, пусть знают нужды народа, — валял я дурака. — Алекс! — побелел полковник. — Ладно-ладно, дай-ка протокол допроса, — потребовал. — Вы хоть этого шустрика-мудрика допросили? — шутил. Вадим Германович Нестеровой был словоохотлив. Я пробежал глазами сухие строчки протокола, убеждаясь, что практически все мои предположения оказались на удивления проницательными. Даю как бы эмоциональный «перевод» протокола, чтобы картинки прошлого проявились зримее. Итак, отношения со старшим братом у него, Вадима Германовича, были сложными, хотя свои чувства младший всячески скрывал. Настоящая ненависть и настоящая любовь вспыхнула, когда старший явился в Снежинск с молодой супругой Ириной Горациевной. Ненависть — к нему, любовь — к ней, единственной и неповторимой, которая однажды ответила взаимностью, когда муж находился, прошу прощения, в долгосрочной командировке. Непостижимым образом мелкая бытовая интрижка превратилась для Нестерового-младшего в болезненный вселенский синдром: он, и только он, мечтал владеть этой великолепной в постели и непостижимой в жизни женщиной. А та требовала самую малость: благополучной стабильности. Этого дать Вадим Германович не мог и она ушла… к дряхленькой мумии по фамилии Фридман. Такой позорной несостоятельности Нестеровой-младший выдержать не мог — он решил действовать. И действовать самым жестоким и бесповоротным образом. С руководителями «Российского национального союза» Вадим Германович познакомился лет пять назад. Главный лозунг партии: «Чистота веры и чистота крови» ему понравился, равно как и стишата в газете «Штурмовик»: «Много рождается вновь соломонов. Жаль, что на всех не хватает патронов». Однажды один из фюреров выразил желание «кинуть на Москву ядерную бомбу, чтобы ледяной холод великих идей вернул „недочеловеков“ за колючую проволоку». Понятно, что решение помочь «коричневым» радикалам пришло не сразу. Помочь не просто так, а за определенную сумму, которая могла бы на первых порах удовлетворить аппетиты любимой. Постепенно обстоятельства конкретизировались, на что ушло три последних года. План действий был разработан до мельчайших подробностей: от убийства старшего брата на медвежьей охоте до перевода четверти миллиона долларов в пластиковую карточку «American-exspess». И в последнюю минуту, как в дурном кино, глушатся турбины авиалайнера, появляются люди в штатском и с тошнотворной любезностью защелкивают наручники на запястьях… — Какая романтическая история, — говорю я. — И что? Не признается, где бомба тикает? Полковник Старков отвечает: какое там к черту признание! Наоборот, Вадим Германович даже смеет выдвигать свои условия. — Какие условия? И выясняется, что господин Нестеровой желает вылететь первым же пассажирским рейсом на Европу, а взамен выдает информацию о местонахождении ядерного ранца, заминированном, как он тоже утверждает, на двенадцать часов по полудню. — И когда он собирается дать сообщение? — По приземлению там. — А не пристрелить ли его, — задумываюсь, — здесь. Чтобы не издевался. — Саша! — Успокойся, — говорю я. — Ну, знаю я, где этот ранец, знаю. — Знаешь?! — клацает челюстью. — Но надо уточнить, — назидательно поднимаю палец, — кое-что. Надеюсь, вы не против, товарищ? — Сволочь, — радостно рычит Старков и тумаками отправляет меня в кабинет. И вот я появляюсь там, где происходят трудные торги-переговоры. Там накурено, наплевано и чуть нервно. Господин Нестеровой-младший несколько помят костюмом и лицом, но в хорошем расположении духа. — Саша, рад вас видеть? — говорит с чувствами добрыми. — Какими судьбами? — Вадя, будь проще, — отвечаю. — Я тебя сделал, — и коротко излагаю ход своих эксклюзивных мыслей, когда пришло понимание, что мы имеем игру наверняка.[3] Выслушав меня, Нестеровой-младший мрачнеет, однако продолжал верить в свою счастливую звезду пленительного счастья: — Это я вас всех сделаю, — и засмеялся мелким бесовским смешком. Я тоже посмеялся. И закурил — никогда не курил, а тут такая незадача. Горьковатый привкус табака был неприятен, а дым резал глаза. Я смотрел слезящими глазами на Нестерового-младшего, потом решил уточнить — и уточнил с гремучей учтивостью: — Говорят, у вас, Вадим Германович, помимо Ирины Горациевны, охоты на медведя и национал-социалистических идей, есть еще одно занятное любимое дело? — Какое еще любимое дело? — курил, пуская колечками нимбы. — Вот интересно? — Интересно? — Очень интересно. — Тогда я скажу. — Говорите-говорите, — позволил. — Ну, вы, Вадим Германович, любите делать все сами, не так ли? — То есть? — Если хочешь, чтобы все надежно получилось, делай все сам, не так ли? — И что? — Брата завалили, точно медведя, сами. Письмо сами написали, чтобы все поверили, что Виктор Германович убыл в столицу с ядерным ранцем. Все предусмотрели на десяток ходов… — К чему вы все это? — занервничал Нестеровой-младший. — Я не понимаю? Я объяснился: Виктор Германович должен был лечь в больницу и, если бы он не прибыл на койку, его бы начали искать всем миром, а так — спятил и вся недолга. — И что из этого? — А то, что вы любите, Вадим Германович, повторю, делать все сами. Никому не доверяете. Перестраховались. Вот в чем ваша ошибка. Даже по канализационным коллекторам лазили сами. Я тоже люблю лазить. Но до вас мне далеко — с ядерным ранцем я не лазил, а вы лазили. А почему бы и нет? За четверть миллиона? А? — И заволновался. — Что с вами, любезный? Кажется, вам дурно? Ах, какая неприятность. Да, гражданину Нестеровому было плохо — он подавился во время моего небольшого монолога легким воздушным дымом и кашлял точно припадочный. Потом ему заломили руки и утащили — утащили, как будто мешок с биологическими отходами. — И где же ранец? — спросили меня. — Какой ранец? — пошутил я. — А-а-а-а-а! — Ну, ладно-ладно, — повинился и указал себе под ноги. — Там ранец…Герметичный ранец с ядерным зарядом был обнаружен группой быстрого реагирования именно там, где он и должен был находиться: в фекальных водах общей канализации — в полупритопленном состоянии. Москвичи и гости столицы, гуляющие по дорожкам домашнего скверика на Котельнической набережной, были недовольны, что канализационные службы мешают им культурно отдыхать. И горожан можно было понять: распогодилось и более того — после полудня Гидрометцентр обещал солнце.