Матери отважной комсомолки-разведчицы Тамары Дерунец — Александре Семеновне Дерунец

Несколько лет назад полковник Григорий Терентьевич Голинчук получил срочное задание командования. Надо было разобрать захваченный во время войны архив контрразведывательной группы особого назначения одной из гитлеровских армий. Сотни секретных документов прошли через руки полковника Голинчука.

И вот однажды среди названий городов и сел, чужих имен и фамилий неожиданно промелькнуло русское имя — Тамара. В нескольких сообщениях руководитель контрразведывательной группы полковник Шверер докладывал начальству, что захваченная в плен русская разведчица-парашютистка Тамара пока еще ни в чем не призналась, несмотря на все принятые меры.

В донесениях сквозила явная досада, местами прорывалось даже удивление перед мужеством советской парашютистки. Новые страницы документов, написанные месяц спустя, говорили о том, что пленная по-прежнему молчит.

Судьба неизвестной русской девушки взволновала полковника Голинчука. Кто такая Тамара? Как, при каких обстоятельствах попала она в руки вражеской контрразведки? Пока были известны только ее имя и примерный возраст. И Григорий Терентьевич Голинчук решил узнать: что же стало с Тамарой?

Десятки писем и запросов разослал он в разные концы страны. Но все они приносили неутешительные вести: никто не мог сообщить чего-либо определенного о Тамаре. Трудно установить личность человека, да еще разведчика, только по одному имени.

И лишь спустя полгода после начала поисков в пустой папке, на которой было написано одно слово «Тамара», появилась первая запись: «Тамара Яковлевна Дерунец в ночь с 26 на 27 июля 1942 года была выброшена на парашюте с самолета разведотдела Брянского фронта в тыл гитлеровским войскам в районе города Тим Курской области. Родилась на Тамбовщине…»

Теплый ветер гонял по тамбовским улицам белый тополиный пух. Нежные пушистые звездочки, словно исполняя какой-то неведомый танец, плавно и неторопливо кружились над крышами домов, серебрили весенним «инеем» деревья. После частых дождей остро пахли маленькие клейкие листочки кленов, пряным, медовым перегаром рождающихся трав дышала земля, тянулись душистыми ветками через заборы садов заневестившиеся яблони.

В розовом тумане над городом поднималось солнце. Оно переправлялось через реку Цну по узкой, золотистой дорожке и сразу же разбегалось по окнам домов, по непросохшим лужицам. Разбуженные его теплыми лучами, просыпались под стрехами воробьи, и звонкие птичьи разговоры повисали над улицами.

Все вокруг было наполнено весной, природа жила и радовалась могучему, извечно прекрасному своему обновлению. Но город, казалось, не замечал ничего. Весна шла ему навстречу, а он стоял хмурый, притихший, с забинтованными крест-накрест окнами домов, с безлюдными улицами.

Война… Весной 1942 года ее зловещее дыхание достигло и этих мест. Война увела из городов и сел парней и девчат, оборвала песни, запретила смех. Люди, оставшиеся в тылу, были неразговорчивы. Они знали, что там, на фронте, сражаются и погибают, и они понимали, что здесь, в тылу, надо жить просто и сурово.

И все-таки весна нашла тех, кого искала. Их было двое, и они сидели на скамейке в старом, буйно заросшем парке. Они не замечали ничего вокруг себя — ни пустых аллей, ни тревожных паровозных гудков, ни необычной тишины, висевшей над городом. Они сидели на скамейке и, взявшись за руки, молчали.

Но приход весны они заметили. Когда солнечный зайчик пробежал по ее легкому цветастому платью и прыгнул на лицо, она откинула голову назад и тихо рассмеялась.

— Смотри, Витя, солнце пришло…

Он посмотрел на нее, грустно улыбнулся. Он был одет в форму военного летчика, на петлицах у него было три треугольника. Он улыбнулся грустно потому, что в кармане его гимнастерки лежало предписание, по которому он должен был уехать из этого города не позже сегодняшней ночи.

Они посидели на скамейке еще немного, а потом встали и, все так же держась за руки, молча пошли по безлюдной аллее к выходу. Они вышли на улицу и остановились, удивленные. После весеннего, наполненного солнцем и зеленью парка они попали в совершенно другой мир: девушки в застиранных гимнастерках, туго перепоясанные желтыми ремнями, провели на веревках большой тупорылый аэростат воздушного заграждения; на углу бойцы МПВО снимали с грузовика ящики с песком, лопаты, клещи, кирки; проехало от вокзала несколько зеленых крытых машин с красными крестами на бортах. «Новеньких привезли», — решила Тамара и подумала о том, что завтра она уже не придет в госпиталь и раненые не встретят ее обычным приветствием: «А, лечебная физкультура пожаловала»…

Виктор взял ее за руку, и они, перейдя улицу, пошли по теневой стороне, прячась от лучей солнца, которые были сейчас так некстати в этом тронутом суровой печатью войны городе…

Они долго шли молча: каждый был занят своими мыслями.

— Тамара, — неожиданно замедлил шаг Виктор, — мне кажется, что мы знакомы друг с другом уже давно-давно. А ведь на самом деле…

— А на самом деле, — улыбнулась Тамара, — ты ничего-ничего не знаешь обо мне.

— Да, не знаю, — смутился Виктор. — Вернее, знаю и не знаю. Я знаю, что ты хорошая, добрая, красивая…

Возле большого красного здания Тамара невольно остановилась. Тихо было вокруг, тихо было внутри здания. И вдруг — тук! тук! тук! — кто-то бежал сверху по старой лестнице. На крыльце показалась девочка с кожаной, наверное, отцовской полевой сумкой в руках. Задержавшись на минуту, она беспечно закинула сумку за спину и побежала через улицу.

— Пойдем! — потянула Тамара Виктора.

Они вошли в пустое здание школы. Гулко раздавались шаги. Медленно поднимались они вверх по ступенькам.

— По этой лестнице я бегала десять лет, — задумчиво проговорила Тамара. — Подумать только — целых десять лет!

Она остановилась и увидела себя первоклассницей, осторожно спускающейся по крутой лестнице. Робко поскрипывали туфельки, Тамара считала ступеньки, каждый раз сбиваясь на счете десять.

Второй, третий, четвертый класс… Пятиклассницей она уже сбегала по лестнице вприпрыжку, перескакивая через ступеньки. Башмаки с железными подковками выбивали частую, торопливую дробь. Тамара загадывала: если последняя ступенька попадет под «чет» — мама опять испечет в субботу пирог с яблоками.

А в десятом классе у нее были туфли на каблуках. Не очень, правда, высоких, но все-таки на каблуках. Тамара любила вместе с подругами, взявшись за руки, неторопливо спускаться по лестнице вниз, легонько задевая каблучками за край каждой ступеньки. Ребята-одноклассники оглядывались вслед девушкам, а они делали вид, что ничего не замечают!

Озорная мысль пришла в голову неожиданно, и Тамара быстро побежала вниз. Тук! Тук! Тук!

— Догоняй! — крикнула она.

Но Виктор не побежал за ней. Виктор стоял наверху и молчал. Он вспоминал свою школу, свою лестницу. Ведь у каждого в жизни есть своя школа, своя такая лестница…

…А потом они снова бродили по тихому, почти безлюдному Тамбову. Тамара прощалась с родным городом — как и Виктор, она должна была уехать отсюда сегодня ночью.

…В полутемном зале станционного ресторана Виктор попросил у старика-буфетчика два стакана кипятку. Буфетчик ходил на костылях. Держа в одной руке поднос, а другой неуклюже опираясь на костыль, он подошел к столику и неловко поставил стаканы.

— Вы у меня сегодня первые посетители, — сказал буфетчик и завел патефон.

Виктор достал из вещевого мешка большой кусок сахару. Они поочередно окунали его в стаканы и откусывали по маленькому мокрому кусочку.

…Виктор уезжал первым. Было уже совсем темно, когда они вышли на перрон. На черном небе неподвижно застыли серебристые россыпи мерцающих звезд.

Без огней, без гудков подошел поезд. Виктор сунул свои вещи в тамбур и повернулся к Тамаре:

— Ну… — сказал он и замолчал.

Тамара стояла перед ним растерянная, испуганная. Нужно было прощаться, а еще не было сказано самое важное, самое главное.

Вдоль вагонов шел кондуктор. В руках у него раскачивался фонарь.

— Отправление через две минуты, — бросил он скороговоркой и пошел дальше, к паровозу.

И вдруг Тамара почувствовала, что она летит с крутой горы в пропасть. Казалось, остановилось сердце. Вытянув руки, она сделала слепой шаг вперед и припала головой к груди Виктора. Привстав на носках, она потянулась к нему мокрым от слез лицом и, встретив его губы, крепко прижалась к ним, словно боялась, что кто-то чужой отнимет их у нее.

Только сейчас, стоя у вагона поезда, Тамара остро почувствовала всю нелепость, всю несуразность прошедшего дня. Как нереальна, как призрачна была их мечта о счастье — сегодня, сейчас, в это суровое время…

Поезд ушел. Тамара отдала свой чемодан в камеру хранения и, выйдя в станционный садик, села на скамейку возле большой круглой клумбы.

Тамара вытерла глаза. Ей хотелось всплакнуть еще, одной, теперь, когда ее никто не мог видеть. Но больше не было слез.

Она вздохнула и подумала о том, что это и к лучшему — все выплакать сразу. Там, куда она ехала, нужно было забыть и о слезах, и о многом другом, что связывало ее с прежней мирной жизнью…

Дом стоит на пригорке, в центре большого парка. Лучами расходятся от него в разные стороны аллеи, на которых друг против друга расположились потемневшие от времени и дождей статуи. Особенно много их вокруг прямоугольного пруда-водоема. Неподвижно застыли на поверхности черной воды перевернутые отображения мускулистых Зевсов и Гераклов, стройных Афин и Артемид. Долгие годы бесстрастно взирают они на все окружающее пустыми глазницами.

Парк обнесен высокой каменной оградой. За ней — густой бор: лохматые ели, подтянутые сосны, шелестящие на ветру березы. Только асфальтированное шоссе нарушает это лесное однообразие.