ОПОРА

Нашему товарищу и автору, русскому писателю Юрию Красавину исполнилось 60 лет. От души поздравляя юбиляра, публикуем его новый рассказ.

МЫ ПРИШЛИ СЮДА В ПОЛНОЧЬ — к небольшому насыпному холму, заросшему жесткой травой, на котором стоит опора высоковольтной электролинии. Мы давно приглядывались к ней, еще с лета. Все нами было уже обсуждено, все взвешено и оценено, можно подниматься молча, не говоря ни слова друг другу. Так-то оно и лучше было бы, и по пути сюда я попросил жену:

— Пожалуйста, не будем толочь воду в ступе… Если у тебя есть еще что-то сказать, то давай сейчас, чтоб потом не тратить силы.

— Нет! — она прибавила шагу. — Я хочу одного: чтоб мы поскорей пришли, поднялись на эту чертову опору и… чтоб кончилось все поскорей. Я устала.

Меня озадачивала ее решимость. Кажется, этой решимости в ней было больше, нежели во мне самом; а я не испытывал ни малейших колебаний. Сила духа, неожиданно проявившаяся в жене моей, была замечательна, принимая во внимание наши чрезвычайные обстоятельства.

И вот мы пришли, поднялись на мост, как на лобное место. Над нами была эта опора, высоченная, — метров сто, небось, высотой. Давеча днем я приходил сюда и внимательно еще раз осмотрел ее: четыре “ноги” упирались в крепкую, щебнистую землю, скрывавшую бетонный фундамент; ввысь поднимался четырехгранник из стальной арматуры, стройный, постепенно сужающийся к небу. Опора казалась легкой, ажурной; почти на уровне облаков она держала гирлянды изоляторов и провода, которые тяжко провисали над Волгой, протянувшись к такой же опоре на другом берегу.

Довольно легко я добрался до первой площадки — тут место как раз для двоих, можно постоять или даже посидеть на корточках. Мы и постояли, когда верная моя спутница поднялась сюда.

— Нам ведь не обязательно до самого верха, — сказала она. — Можно хоть бы и с четвертой или пятой площадки — это достаточно высоко, верно?

— Ты лентяйка, — укорил я ее. — Все-таки надо подняться до седьмой, как намечено.

СЕМЕРКА всю жизнь сопутствовала мне. Я родился седьмого января, первый рассказ опубликовал седьмого марта, первую повесть — в седьмом номере журнала… и вообще очень многие события моей жизни так или иначе означены этим числом.

— Ты прав, — согласилась она, — чем выше, тем лучше — чтоб уж наверняка.

Я стал подниматься дальше, жена следовала за мной. Стоя на второй площадке, я поймал ее за руку, чтоб помочь.

— Не надо, — сказала она, — я сама.

Сомнение мучило меня: не слишком ли велико испытание для нее? Выдержит ли?

— Знаешь, что мне это напоминает? — сказала она, становясь рядом. — Помнишь, как мы с тобой карабкались на гору… к той часовне, что над Красноярском. Мы сидели там… разулись… было тепло. Я удивляюсь, отчего у тебя такие худые и бледные ноги, как у покойника. Мне они ужасно не понравились, однако на твой вопрос: “Ты пойдешь замуж за меня?” — я ответила, ни секунды не колеблясь: “Пойду”. Нет-нет, я не раскаиваюсь, ты не подумай!

— Знаешь, не надо этих воспоминаний, — попросил я. — Они расслабляют, а нам нужны силы.

Одна из самых сокрушительных неудач моей жизни — я не смог сделать счастливой эту женщину. Счастливой в самом простом: чтоб она красиво одевалась, чтоб покупала всяческие безделушки, какие захочется, или сладости, какие она любит; чтоб могла ездить к себе на родину — в сибирскую деревушку; чтоб устраивала для себя задушевные вечера, приглашая подруг и собирая праздничный стол, — то есть, чтоб была нормально обеспеченным человеком, а потому спокойным и… счастливым. В молодости мы жили надеждой, что вот-вот так и будет; вот еще немного и заживем; но теперь… Чувство вины в последние годы все сильнее мучило меня и стало невыносимым.

Вот она рядом со мной, моя жена, греет озябшие руки…

Я полез вверх. Нога скользнула, я сказал:

— Будь осторожна: лестница мокрая.

Это любящий муж говорил жене, увлекая ее на последнюю высоту. “Негодяй”, — я почувствовал дрожь в руках. Не от страха, — от негодования, если не сказать большего: от ненависти к самому себе.

Я добрался до третьй площадки и сел там на корточки, глядя на город. Удивительно, что в эту позднюю пору еще светились в домах многие окна. Чего людям не спится? Телевизоры смотрят?

Вон стоит телевизионный ретранслятор, благодаря которому черные вести чередой приплывают к нам в Новую Корчеву, и среди них самые черные — о всяческих гнусностях, творимых людьми; я раньше и не думал, что они на такое способны, а значит, и сам был лучше, чище.

Сколько тревожных слухов истекает от этой чертовой иглы, упирающейся в небо?! Сколько ошеломляющих новостей, от которых места себе не находишь!

Давно ли я плакал, видя на экране, как не где-нибудь, а в центре горячо любимой мною Москвы русские стреляют в русских из танковых пушек — на потеху всему миру… шел прямой репортаж. Чувство, которое я испытал тогда, не подобно ли тому, что испытывают дети, глядя на дерущихся родителей, или тому, что испытывают родители при виде любимых детей, которые бьются насмерть под улюлюканье толпы? Сколько вероломства, лжи, глумления, предательства я мог лицезреть на этом экране! Кто только ни предавал меня там!

Нет у меня больше убеждений, нет вдохновения, нет веры! И надежды тоже нет.

Таково было течение моих мыслей на этой третьей площадке. Жена поднялась ко мне, тяжело дыша, и тоже присела, прислонясь спиной к железным прутьям ограждения.

— Как высоко! — сказала она, и голос ее дрогнул.

Мне показалось, что высота страшит ее больше, чем сама смерть.

— А вообще до ужаса унизительно и комично то, что мы сейчас делаем, — добавила она.

— Мне все равно, как это выглядит со стороны, — сказал я и сплюнул вниз. — Смерть вообще очень унизительна, каким бы манером она ни происходила: будь то в постели, в кратере вулкана, в бурном море или на поле сражения. Наша с тобой смерть ничуть не унизительней прочих.

Мы отдохнули немного, переговариваясь, и дальше я поднимался вроде бы бодро, но сердца щемило, так что дышалось с трудом. Добрался до четвертой площадки, посмотрел вниз: жена следовала за мной. И опять я словно бы провалился в раздумье.